ние к избранному пути, к поэзии. Он принадлежал к незримому
и не объявленному содружеству поэтов, он сделал культ из дружбы поэтов-сибиряков,
романтическую легенду, которая во многом благодаря ему и жила. Так же
невидимо и прочно он был связан со своим отцом, с его товарищем и чуть
ли не “подельником” Павлом Васильевым, расстрелянным тогда же, с Леонидом
Мартыновым, близко знавшим того и другого и рассказавшим о них, со своим
учителем Сельвинским, — не буду я перечислять, это длинный и прекрасный
список, вроде того самого, знаменитого, списка кораблей…
Вильям никогда не был не то что богат, но и… И всегда оказывался богаче
других: щедрее. Где богатый раздумывал: сколько, да почему, да за что,
— Вильям беззаботно отдавал все, что у него было и улетал к своей Ирине
— каяться.
“На рынок! Там кричит желудок!” — сказано столетия полтора назад. Ни рынку,
ни кричащему этому желудку Вильям Озолин не пожелал подчиниться. Жизнь
или кошелек, поэзия или кошелек, — вопроса для него не было как 30, так
и 3 года назад. Он выбрал жизнь и поэзию, и хоть приставь ему нож к горлу,
от выбора бы не отказался.
И в то же время. Несколько лет назад, когда пишущие страдали от внезапного,
безысходного, подлого безденежья, от нежданной, на старости лет, нищеты,
Вильям Озолин, поэт лет шестидесяти, пошел в ученики к другу кузнецу,
мастеру художественной ковки. В последний приезд в Ригу он привозил, показывал
цветы, изваянные им из металла. Это смахивало бы на очередную легенду,
если б не мускулы молотобойца, раздавшиеся плечи.
В последних письмах, в последние приезды он все чаще заговаривал о жене
Ирине, о сыне Володе. С непривычной для него серьезностью — ими хвалился.
Гордился ими. Ирина написала мне: “Только сейчас я понимаю, как безумно
счастлива была все эти тридцать лет”. И я! И мы были счастливы его дружбой,
как водится, не сознавая этого.
Роман Солнцев, входивший в заколдованный круг Вилиных дружб, написал мне:
пришли, как ни страшно это теперь говорить, некролог. Какой же это некролог?
Я не умею писать некрологи. Извини, Роман. И ты, Виля, прости…
Вильям ОЗОЛИН
ТАК ОН НАЧИНАЛ…
СТИХИ ИЗ КНИГИ “ПЕСНЯ ДЛЯ МАТРОССКОЙ ГИТАРЫ” (1972 г)
НОЧНАЯ РАБОТА
Спи.
Мне страшно —
ты старым увидишь меня
за моею работой ночною.
Начинал я ее на окраине дня,
а кончаю — рассвет за спиною.
Красный гребень —
полощется в мокром окне,
кукарекает,
бьет в наковальню!
Ты доверчиво тянешься утром ко мне,
ну а я еще темный
и дальний.
Я еще не вернулся из той стороны,
где пришлось мне о камни разбиться,
где в мороз ледяные цветут валуны
и замерзшие падают птицы.
Я еще не вернулся с камчатских морей.
Я еще на борту китобоя.
И качаются в комнате —
звон якорей
и торжественный грохот прибоя.
Пусть тебя не коснется ночная гроза,
это я ее вызвал, шаманя.
Каждой ночью —
ты только закроешь глаза —
я лохматые штормы тараню!
Меркнет день,
и опять я иду
и иду,
и старею
от встречи
до встречи…
О, какие тяжелые руки кладу
я утрами на хрупкие плечи!
ОБЕЗЬЯНА
В приморском городишке
“по запарке”,
иначе выражаясь, сгоряча
мы очутились в местном зоопарке
и шлялись там, у клеток гогоча!
Особо нас смешила обезьяна,
что ловко обрабатывала трос:
как будто клетка —
судно в океане,
а обезьяна —
палубный матрос!
Она на шест взлетала,
как на мачту,