ПИСЬМО ИЗ ТОМСКА

Владимир БРУСЬЯНИН

***
Ночная дорога. Волнами поземка —
крест-накрест под фарами. Взгляд из тепла.
Отломок уюта — дремотно и зёвко.
А рядышком темень под потом стекла

да профиль шофера... Намерзся у трассы -
была бы луна, так хоть вой на луну?
Вдруг фары за логом: сверкнуло, погасло.
И выплыло около. Он тормознул,

смахнул: залезай, мол, давай... Тары-бары
про то да про ее, про “крути, не крути -
да все не путем...” Вянут встречные фары,
размытые в матовых пятнах пурги.

Щелчок зажигалки: сверкнуло, погасло.
Сцепились дымками кольцо за кольцо.
И мир, забракованный Екклезиастом,
бьет через капот, согревая лицо.

***
Два следа в один трамвай.
Твоя остановка — дальше.
— Ну, мне выходить...
— Давай...
Все верно: не надо фальши

дежурных, “до встречи”, “жди”,
туманных “звони”, “приеду”.
Там, дальше, твои шаги
прижмутся к другому следу,

сотрутся в пыли...
в пыли...
Забыть все - и горя мало.
И сердце не заболит...
А ты мне “родной” стонала.

Так чэдно — “родной”, чудну -
лишь на ночь... Подвально, нудно
за стеклами гасла ночь,
и липко вползало утро.

И я тебя не узнал.
Ты стала невзрачнее, глуше.
но бледный квадрат окна
степлел от твоих веснушек,

и я заглянул в глаза,
которых не встретил раньше.
Щемящая новизна
измотанной, отыгравшей?

Размытая тушь с ресниц,
соленые твои плечи...
Что я пожелал: “Приснись”, —
что я не сказал: “До встречи”, —

что руку поцеловал,
а надо бы было — губы,
и это твое — “давай”,
конечно, забуду.

Забуду,
как лезло тупое “б...”,
а горлом скреблось “родная!”...
Забуду поблекший взгляд
на пыльном стекле трамвая,

и если тебя в другой
узнаю вдруг, и печалью
кольнет, и махну рукой,
то — это лишь так, случайно...

СЕМИЛУЖКИ. ЗИМА

Деревня устало взбирается в гору,
неловко спускаясь с другого холма,
и вьется поземка, и режет по горлу
декабрьским простуженным ветром зима.

За темными избами - черные елки.
Над черными елками - мутная мгла.
Покосы и просеки, пни и проселки,
дрова и прогоны метель замела.

Холодное солнце неярко проглянет,
скользнет на сугробы с деревьев и стен
и снова зароется в сером тумане -
померкнут окошки, поблекнет метель,

и крошками снега швырнет под стропила
пурга. Под семью одеялами спят
семь луж,
семь лужков,
семь холмов,
семь тропинок
в веснушках семеек осенних опят.

Но рваный дымок и мычанье коровы,
урчанье “зилка” и отрывистый лай,
и старые елки, и старые бревна
хранят ощущенье былого тепла,

хоть вьется поземка и режет по горлу
декабрьским простуженным ветром зима.
Деревня, кряхтя, забирается
в гору, устало сползая с другого холма.

***

Снег идет, снег идет...
Борис Пастернак

Чёрный ручей. Во всю пойму ивняк —
мокрою сетью. Забытая ласка
первого снега. На темных ветвях
скучное небо. Невнятно для глаза
в мутно-бесцветном является свет,
как осознанье предмета спросонок...
Падает, падает, падает снег: