Ни венца на тебе дорогого,
                                  ни золотом шитых риз.
Полушария мало для твоего пьедестала!
На тебя я потрачу
всю мою золотую жизнь,
лишь бы ты
                    мёртвый лоб мой
                                              поцеловала...

* * *

Я тихонечко поеду,
я легонечко пойду
и с самим собой беседу
я неспешно поведу.
С кем братался, с кем я бился,
сколько добрых сделал дел?
От похмелья с кем лечился,
от какой любви пьянел?
Яблоком зеленобоким
на ладони жизнь держу.
Вроде, я не врал глубоко,
не к ханжам принадлежу.
Отчего же моё сердце
так печально и темно
и тоской, почти что зверской,
переполнено оно?
Я врагов в упор не видел,
за друзей их принимал.
Я разбиты губы вытер
и срастил что поломал.
И, тихонечко шагая
по дорогам непростым,
я простил всех тех, что лгали,
и себя за всех простил.
И, достигнув этой выси,
чистоты нездешней той,
я как будто помолился
Богородице святой.
Отвори мне, Матерь Божья,
на меня глаза твои.
Неужели невозможно
жить на свете без любви?
Неужели в мире этом,
где так трудно выживать,
лишь её высоким светом
можно темень разогнать?
И, как нищий под забором,
я взываю: - Обнови
души, тронутые мором,
и пошли, Господь, любви
всем, кто страждет безутешно,
кто на троне, кто на дне,
и последнему из грешных
дай, Господь, любви и мне...

* * *

Покоряясь долгожданному слову,
на бегу приминая траву,
ты примчишься по первому зову,
только я тебя не позову.
И чиста, словно после причастья,
ляжешь в ночь,
как несжатая рожь...
Я бы тоже примчался, примчался
только ты меня не позовёшь...

* * *

Летели высокие гуси,
их клёкот был чист и глубок,
как если бы старые гусли
тревожил непознанный Бог.
Летели, летели, летели
оттуда, где скоро рукой
холодной накроют метели
их клюквенный летний покой.
Распорото небо родное,
оборвана красная нить
и даже живою водою
их больше не оживить.
И люди, забывшие крылья
вослед им печально глядят,
оставшись такими, как были.
А гуси летят и летят...