Я сбился с ног.
Всё спутано. Всё скомкано.
Как стрелку размагниченного компаса,
меня кружит.

Я ошалел от буден.
Могилы нет.

И никогда не будет!

Художнику могила не нужна!
Безденежны, бездомны, безобидны,
приставка "без" и в смерти им верна -
они бессмертны, значит, безмогильны!

Но если повстречаете сирень,
вы к ней чело горячее приблизьте,
вы знайте -
                    это прорастают кисти
художника,
                    худого, как свирель...

СОЛО НА ФЛЕЙТЕ

Я предан, как правда,
                    я холост, как холст,
Я шарф твой хватаю, как ящерки хвост,
но ты ускользаешь в московское лето,
в звенящую клетку -
                    в полуночный дождь,
и, выслушав всю телефонную ложь,
я чёрную трубку повесил за это!

Как любят поэты - не любят поэтов.
И в звёздных постелях,
                    подобные флейтам,
поэты лежат.
                    Прибеги, принесись.
Любимая - мой сумасшедший флейтист!

Пускай обожжёт твой оранжевый рот
мой флейтовый, мой фиолетовый рот!

Четыре стены четвертуют поэта.
Четыре стены
                    как четыре портрета,
с которых сбежала, не ведая риска,
натурщица,
                    ящерица,
                                        флейтистка...

И выцвела б музыка в седенький волос,
но нас выручает наш внутренний голос -
он бьётся, как в флейте дыханье флейтиста,
и льётся мелодия
                    чисто-пречисто...

Мой внутренний голос -
горячая льдинка.

Да здравствует тот музыкант-невидимка,
который во все неудачи на свете
играет на флейте,
играет на флейте!

А женщина мокрой Москвою идёт.
Зелёная ящерка...
Хвост отрастёт...

Но ночью ты вместо коричневой флейты
сжигаешь
                    одну за другой
                                        сигареты...

ТА МУЗЫКА

...в те годы в "Неринге" играл Ганелин
и девочка, скрывающая крылья
под голубою вязаною кофтой,
входила ежедневно в малый зал,
заказывала для проформы кофе
и в музыку, как в небо, улетала.

Ганелин в "Неринге"! Такую роскошь
себе могли позволить только наши
шестидесятые года - так больше никогда
не обнимались Время и Пространство.

Такая музыка была, что пыль не смела
кружиться в воздухе, не то чтоб оседать
на партитуру, холст или бумагу -
всё было чистым, были все чисты.

О "Неринге" мне говорил Салазкин.
Он часто приезжал в Литву, любил Стасиса
Красаускаса - их соединяли
одни и те же музыкальные моменты.
Стасис был одержим - в его гравюрах
жила мечта о скрипке и о взлёте
под небеса, где обитала птица
той девочки из "Неринги".
Салазкин
мне говорил о ней: "Сплошное чудо, -
сидит - и нет её. Ни с кем ни слова,
вся в музыке. Ганелину играть
труднее, если нет её в кафе..."

Нам жизнь тогда казалась всем большим,
распахнутым роялем - вся земля
была во власти музыки, как будто
навек исчезли полковые марши.
Магнитофоном, словно дискоболом,
раскрученная, круто вверх взмывала