Двадцать пять лет назад я сидел у них с Татьяной Алексеевной в комнате Дома творчества в Переделкино, и как-то вчуже, будто со стороны, с восторгом и испугом слушал, как он бормочет строфу за строфой, записывая мне в тетрадь свое, так любимое мной, так жадно удерживающее жизнь стихотворение "Вот и лето прошло, словно и не бывало".
И вот он воскрес - этот глухой, ясный, обнаженный, скрытный, словно аккуратно застегнутый голос. Тогда, глядя на его прекрасное, взрезанное глубокими морщинами, выкованное одиночеством лицо (Андрей был далеко и уже болел, а внук Миша еще не мог понять, отчего дед плачет, вспоминая Сологуба), я думал только, как запомнить этот вечер и такой похожий на отца и остро отдельный, и тоже будто жадно вслушивающийся в отцовский голос портрет Андрея на столе. Как запомнить эту обернутую в себя интонацию всё длящегося стиха "жизнь брала под крыло, берегла и спасала, мне и вправду везло, только этого мало...". И не видел, не сознавал настоящего величия поэта, скрывшегося в одиноком старике. Великие, - это всегда где-то там, в хрестоматиях, а не в кресле напротив.
И вот судьба в поучение мне, для позднего прозрения деликатно подкладывает пластинку в лучший час вечера, когда душа открыта вся до самого дальнего закоулка и вся повернута к Богу и слову. Так вот почему Сталкер в фильме его сына читал на пороге комнаты, где сбываются все желания, так и не переступив ее порога, всё то же сбивающееся заклинание "Листьев не обожгло, веток не обломало. День промыт, как стекло. Только этого мало".
Комнаты сбывающихся желаний всегда пусты. Сталкер Арсений Александрович знал это, как и сталкер Андрей, и нынешний сталкер Михаил Тарковский, дивный прозаик и профессиональный охотник, в своей Туруханской тайге уже давно понявший, отчего дедушка плакал, вспоминая боготворимого в юности Сологуба, да вот уже навсегда опоздавший разделить с ним счастливое чувство невозвратности молодых дней. Ничего ни в какой заповедной комнате не сбудется, ибо всё сбылось по пути к ней в горькой, бедной, прекрасной, неповторимой жизни.

Вот почему, когда мы умираем,
Оказывается, что ни полслова
Не написали о себе самих,
И то, что прежде нам казалось нами,
Идет по кругу спокойно,
                                         отчужденно, вне сравнений,
И нас уже в себе не заключает.

Идет по кругу, идет, крутится жизнь, как эта нечаянная пластинка, с каждым оборотом как будто разворачивая его жизнь вспять, - к аттической юности "босиком и в буденновском шлеме", когда молодая муза поэта не гнушалась гекзаметром. И что-то, значит, улавливала высоко верное в голоде 19-го года, если над гекзаметрами мальчика не смеялись матросы и платили за стихи черным хлебом войны и несчастья. Эта высокая, пророческая, страшно серьезная нота сразу ставила поэзию Тарковского на особицу, требовала от обленившегося слуха издателей непривычного им напряжения - отчего первая его книга и вышла, когда поэту уже было за пятьдесят. И сейчас, может быть, по подсказке сада за окном, золотого вечера и своей старости я особенно понимаю, почему так настойчив у него образ Адама, крестившего мир, образ райского сада.

Я учился траве, и трава начинала звучать...
Я-то знаю: любая росинка - слеза...
Я искал соответствия звука и цвета...
И Адамову чудную тайну я открыл...

Он открыл ее в птице и камне, стрекозе и "реснице репейника", в "седле кузнечика" и "олове луны". И оттого и "в слове "правда" мне виделась правда сама", ибо для него не было отвлеченных слов, а каждое впервые - только родившееся, еще не разорвавшее пуповины с вещью и явлением, и потому поразительное в единственности и чуде. И уж совсем неожиданно ты видишь за каждым его словом и стихом не только задевшие сердце и тоже словно впервые увиденные день, свет, дерево, степь, любовь, ревность, смерть, одиночество, но таинственно - и всю мировую поэзию: от пророков до Пушкина. Словно сквозь слово светит Слово, и каждое из них хранит все оттенки всех удивлений и повторений. И светит именно не книжное проступание поэзии (этого-то как раз в наш библиотечный век у всех через меру), а единство взгляда на мир, словно он видел его вместе с любимыми Сологубом, Баратынским, Тютчевым, и употреблял именно то слово, которое в этот час истории и жизни, живи они в этот час, поставили бы они.

И, может быть, через эти стихи мы после долгой отвычки как следует вспомним и впервые поймем и великого и любимого поэтом Григория Сковороду, хотя поэт и говорит, что философ бежал сетей мира, а "я люблю ячейки эти". Но в этом нет противоречия. Поэт учился у философа прямоте взгляда и прямоте речи и умению благословлять день и мир, уловленный сетью ума и сердца. Оттого в его строгой поэзии так хорошо всему земному - и брату дереву, и сестре степи, и даже беде и несчастью, которых не избежать (как просто говорит он о голоде и быте 20-х годов - "жили у себя, в аду", и ад этот звучит как обычное место прописки).