Невероятно – но чистый факт
избитого, как моль, наличие факта:
твой суши-рисово-белый трактат
отличается от любого трактата,

включая мощнейшие по ширине дня
и густота узнавания ночи.
При этом любая родня
обязательно имеет и мои очи.

Как иначе сказать, не размочив слюной
всю часть расхожего риска,
что получается в переводе на вой
с эсперанто твоего прииска?

МАМА

Моя бедная мама. Кусочки халата
и пришитые чем-то к чему-то детали –
низ от верха, верх снизу. Прочтенье с листа.
попродуктно, по спискам, пока не достали
через голову эти, у края “хвоста”
в никуда. На виду оболочки парада
забивают телами пустые места.
Мы в трамвае, где грузно и аляповато,
истираем терпением формы одежд.
Брешь надежды разрухи и горести меж,
безответственность и мерзость во всем голодухи.
Спи, сынок. Это чайки, голодные духи
городских запустений, покорных бегов
на дистанции лет у родных брегов.
Это голуби и переулки выводят
в людность мест. Засыпай себе с былью поруки
семьяной, духовой, точно с ложкой во рту.
Это просто светает. Светает в порту.

Их ни там, ни в помине давно уже нет, –
у краев перелатанной пылью прорухи,
завалился живьем за подкладку рассвет
и пропал безответно, бесследно. Пока.
Где привет и прощанье слились воедино,
тарантасы не ездят отдельно от тел.
Облучки на колесах. В ладонях – клюка.
Шофера коридоров давно не у дел.
Из хлебов возвращается в ящик мука.
Очерёдности всех заводная картина,
где в окне за балясиной машет рука.

ОСИНОВОЕ МЕСТО

Своё лицо осина кажет,
и кол как будто не речист
и не злопамятен, а даже,
напротив, иногда росист.

Вокруг привольно и надежно.
Труха присыпана трухой.
Твой, Азазелло, непреложно
здесь поселился голос. Твой.

Утихли яблони и груши
в висячем положенье мест,
где легкие наброски тушью
ещё случаются окрест.

Пылит дорога полевая.
Переселенцы ждут указ.
И глин податливость большая
готова в неизвестность раз

принять преображений форму
на безымянной высоте,
где заколачивают норму
“разнообразные не те”.

ГРАЧИ УЛЕТЕЛИ

Только то вспоминается по сю пору,
что далось бесплатно и лишь однажды.
Проклинать и славить любую контору
можно единожды, но не дважды.

Тем более эту, которую знаем так,
что щемит пальто и хрустят складки,
и скрипит раскачивающийся гамак
под защитой крепости. Тени складки,

буквы, винтики, задвижки, крюки,
клей для обоев, обрывки света,
в нем голуби кормились с руки
и осознанно в срок приходило лето.

Пилот всё ту же лелеет мечту,
но сбываются лишь времена года.
Каждый площадь видел мысленно ту,
что была продолжением его рода.

Час-От-Часу ясно сказал: “Ложись
и смотри в оптику со стороны цели,
то есть себя”. Передышка. Высь.
“Грачи прилетели”. Потом улетели.

А ты продолжай. Лучше в ми-бемоль
мажоре – ведь солнышко горит ясно.
Никакие не взрывы там – просто боль
оттого, что здесь всё вокруг прекрасно.

* * *

Я не знаю, кто жив
за поверхностью ровной листа,
и не знаю, кто жид
и погиб за пролетом моста.

Я не знаю, где ты
и что входит в твою немоту,
в простоту и в мечту,
и в отчаянную маету.

Снова пять замело
безрассудно истраченных дней.
И темно, и светло
на Земле, и так много людей.

Отзовется сова,
отзовешься когда-нибудь ты,
и возникнут слова,
на краю никакой пустоты.