Страха нет. Он вынужден метаться
В тусклом свете редких фонарей.
А метель все так же мерит танцем
Расстоянья до чужих дверей.

Снег-безумец падает кусками.
Все настойчивей вокруг трубят:
“Надо жизнь лечить кровопусканьем,
Слишком много жизней у тебя”.

Все проходит мимо. Ты проходишь,
Растворяясь в вечной суете.
Но в пустом подземном переходе
Ты тайком пытаешься взлететь.

* * *

Доктор, помните, как в апреле
Снег на крыши ложился белый?
Ваших выстрелов децибелы.
Мне сто двадцать. Вы постарели.

Доктор, знаете, Вы погибли.
Нет, не сразу, спустя три года.
От всевидящего восхода
Вас спасали сто двадцать библий.

А в черте ледяного круга
Ночь давно не бывает теплой.
И очков моих старых стекла
Сорок лет разбивает вьюга.

Это севера отголоски,
Хриплый шепот и крик шамана.
Дрожь теней побледневших, плоских,
Но настойчивых и жеманных.

Доктор, Вы остаетесь с ними.
Вам предписано оставаться.
Я застыл у черты “сто двадцать”,
Вас же время легко поднимет.

* * *

Чем ниже, тем очевидней
                             заманчивость тех мишеней,
Что прячут от новой стужи
                             чуть скрюченные тела
И зимнюю бледность кожи
                             стремятся лечить женьшенем,
Хранимым в прохладных недрах
                             вместительного стола.

Чем ниже, тем деликатнее общее отношенье,
Заискивающих взглядов привычно растет число.
И в каждой артикуляции
                             можно прочесть прошенье
О длительности свиданий
                             с холодным дневным послом.

Манит чернота пробоин
                             в покрове речных излучин,
Рождая желанье так же
                             прожечь ледяной паркет.

Но чуткость стрелы бесшумной
                             (хоть солнце умелый лучник)
Позволит лишь чуть коснуться
                             воды в антипарнике.

В дозированных объемах
                             нелепых жилых построек
Для каждого очень важен очаг на худом холсте.
Но вечные постояльцы, рассованные по трое,
Лишь греют своим дыханьем
                             замерзшие уши стен,

В пыли видят легкий иней
                             и чувствуют все острее
Конвекцию как причину единственного тепла.
А в красном углу жилища – озябшая батарея.
И тщетно стекло буравит вонзившаяся стрела.

ВЫДОХ

Этот пар изнутри,
Словно дым догоревших пожарищ.
Этот выдох, как вызов: пробить ледяную броню.
От двери до двери,
От тепла до тепла мы сражались.
Души вышли из нас поклониться
                                                          грядущему дню.

* * *

День затих в переплете чугунных перилл
Оглушенный, растерянный, гулкий.
Припозднившийся дворник считал фонари
В безымянном пока переулке.

На едва различимых забытых чертах
Хлопья снега, короткие тени.
От крыльца до крыльца протянулась черта,
Разделив тишину и смятенье.

До беспамятства звать ледяную родню,
В жестких сумерках ставшую близкой.
Шлют последний поклон непоследнему дню
Обездвиженные обелиски.

Мизансцена на долгих двенадцать часов,
А потом чьи-то ветры-курьеры
Принесут рокот сонных глухих голосов.
Дворник молча сметет все барьеры.

* * *

Шесть сорок три – это точное время восхода.
В этих широтах ноябрьские утра светлее,
Выше прозрачность унылого времени года,
Ярче и медленней солнце сгоревшее тлеет.

Здесь в ноябре оно хмуро глядит исподлобья,
Злясь, что земля от дождей бесконечных
                                                          промокла.
Рано еще дегустировать снежные хлопья,
Рано, проснувшись, дышать на замерзшие
                                                          стекла.