индивидуального или коллективного гена
в расширяющихся условиях Вселенной.
В условиях, когда вся теосфера, опасно паря,
натянулась шампунной цветной оболочкой
Его (или в Нем?) пузыря, –
Он, Руах Элоим,
не объемлет уже вездесонным сознаньем своим
разбегающихся владений, летящих как тени,
и – нравится вам или нет –
Он меня поднимает,
подвесив
на путях биогенных планет,
то одной зверофермы смотрителем,
то
другой, так не знать бы мне боли
в моем левом плече, так не знать бы мне доли:
зачем
я, еврей из Нацрата,
заарканенный
в небо когда-то
на бревнине засратой, я –
держу
пред Всевышним ответ.
О, ознобная, о, озоновая зона риска!
300! 300! 300!
SOS! SOS! SOS!
Но один больше всех не дает покоя вопрос
любомудрому мне:
кто Его подучил,
чтоб
меня Он вознес вот так – на бревне?
Шел домой я, Шимон рассказывает,
после
смерти и воскресения,
по веселой дороге. Вдруг он видит
(так
и пишет, невежда) знамeние:
Крест – на шляхе, шагает в пыли,
шагов
на пять меня впереди,
словно в отпуске бравый ефрейтор,
Господи,
пощади...
И вишу я бессонно теперь,
и
клюю я без просыпу носом
в летаргии моей или, может,
в
хирургии под общим наркозом?
Доктор Гельвиг, Юрий вы мой Александрович,
что
ж так боль горяча,
я – земной еще чи в синеву,
Gott
sei dank, уношусь без плеча?..
Отчерпните лазурь, скорей,
она
мозг ослепляет... Смотрите,
фантастический мир тихо блещет, сверкает внизу
и вращается медленно вместе с морями, горами,
лесами, снегами, песками, огнями в грозу!
Я, Йешу бен Давид, мир сей благословляю,
но,
Боже,
как навис тяжеленный Плутон надо мной,
на
потылице бедной моей
загноился ожог – это Сириус снял с меня кожу
излучением жестким как жесть,
а
по волнам морей
межпланетных – ватаги пиратов,
банды
звездных бродяг,
падших ангелов стаи к вам на землю
прорваться
грозят
в атмосферу и в нежные поросли роз,
и
к русалкам в пруду...
“Много роз ли цветет вроде нашей
у
Бога в саду?”18
По ночам полушарием дна подо мною мерцает
сквозь прозрачную водную пленку земная кора
всеми красками спектра,
фосфорическим
блеском горя,
все слои и прослойки ее:
изумрудный
во мгле чернозем;
глубже – гумус голубоватый;
под
ним – словно пламя
фиолетовой лампы – граниты; желтые окна
в преисподней – базальты;
а
золото в дюнах, в растекшихся лунах
полуночных пустынь...19
А
потом, словно зайчик в глаза,
на рассвете, в налетах редеющей тьмы –
вдруг
какая-то блёстка,
проблеск детства ли, счастья, Севан,
божья
тихая слезка
или, может, моя, с косяками форелей, слеза?
Горные минералы, медь, серебрящийся уголь
в пластах с их палеонтологией – с деревами
обуглившимися и зверями; нефть, силикаты,
кристаллы, структуры ионов с элементами мира,
проникающими в тела небесных объектов,
Луны или Марса; грунтовые плотные воды,
что стоят и питают мою Волгу и мою Миссисипи,
мой Иордан; оранжевые плацдармы
светящихся атомом станций,
огненные
пунктиры
и силуэты предметов и плотей;
ах,
как пылает спектральный
контур Борнео и очертанья Валдайской
возвышенности.
Ах, как ядерный лучится состав, молекулярный
абрис малаховской девы –
изнутри
разлетаются искры
(как при сварке! при автогенной!),
собой
ослепляя
и заливая отсветом пламенной бледи
автора этого гимна или псалма:
Слава Вернадскому!
Слава Катуллу!
Слава Светлане!
Аллилуйя!
Слава старому мастеру Иегове –
рукам
Его и голове!
Но и я себе лыком не шит – обойдите спросите:
вся Эрец Исраэль,
Святая
Земля помнит двери мои.
На белом камне написано
имя будущее мое – но оно
никомy не известно, кроме Того, Кому будет дано.
Вы, остатки двенадцати иаковлевых колен,
повара, парикмахеры, закройщики, модельеры,