Но речь – о Данилыче. Сейчас, когда с меня тоже сыплется ржавчина, его 60 не выглядят возрастом. Хотя Кузнечихин и огрызается в телефонную трубку:
– Старый уже...
Нет, Данилыч ещё – ого-го. 20-летних за пояс заткнуть может. Русскую водку нынешние 20-летние не уважают (куда там: экстезиасты!), в стихах и прозе, по преимуществу, слишком много выучки, перед природой-матушкой коленопреклоненно, окаянно и покаянно не становятся, Павла Васильева не читали...
Данилыч один из первых в Сибири оценил соболиный мех наследия Павла Васильева, засмолил собственные вылазки на природу в “Омулёвую бочку” трепещущих рассказов, кои, аки стихи, добыты не электроудочкой, а острогой или на живца, про русскую водку лишний раз растекаться не станем, а вот про мужичью мощь скажем.
На фестивале поэтов-дикороссов в Иркутске Данилыча торцанула машина. Что было бы с 20-летним? Не буду отвечать на сей вопрос. А матёрый красноярский таёжник сгруппировался (или, наоборот, расслабился?) и покатился по дороге, скрутившись в комочек, как ёжик. Свидетелям про машину распространяться не велел, от “Скорой” отказался и, пересиливая боли в межреберье, бурлацкой бечевы фестиваля с себя не сбросил...
Сперва, с подачи Ёлтышева, я подружился с кузнечихинской прозой. Рассказы запоминались своей фантастической правдой – они били хвостом, раздували жабры, отвешивали оплеухи. До сих пор помню, как зэчки обступили бедного лектора-агитатора в красном уголке, ехидно поинтересовались: “Ты агитировать нас будешь по отдельности или всех сразу?” и тот, ничтоже сумняшеся, молвил: “Всех сразу!”, и они, взяв его за руки-за ноги и выдернув шнурки из ботинок, перетянули ему святая святых, и началось...
Я выступил агитатором кузнечихинских рассказов в “Юности”. Но тут “обступили меня” и я вынужден был покинуть редакцию с заспинной формулировкой: “Вы наводите смуту!” Очевидно, частью этой “смуты” была и проза Сергея Даниловича Кузнечихина, вытолкнутая с “высокого столичного крыльца” вместе с ходатаем.
А потом, уже в новом веке, я прочёл его стихи, датированные далеко отлетевшими в минувшее столетие годами. Например, “Тост-1984”:

Ну, что же, мой друг, мы привычные,
пускай не по нраву шашлычная,
но, коли пришли, посидим.
На этом пиру не участники,
а всё же возьмём собачатинки,
поморщимся, но ведь съедим...

Да, мы “морщились, но ели”. Мы – несколько выпавших из отечественной словесности поколений, кукушата, так и не познавшие родовой защиты гнезда, впрочем, никогда не прерывавшие с ним ностальгической защитной связи, но понимающие тщетность сослагательного наклонения. До сих пор, хотя давно можно изливаться в полный голос, что демонстрируют – до нас и после нас – невыпавшие щеглы-соловки, мы убаюкиваем самих себя словами Данилыча: “За наши успехи неважные содвинем стаканы бумажные и шёпотом скажем наш тост”.
О чём тост-то? Тост о выдающемся современнике, сибирском классике (у него, кстати, есть стихотво

рение “Классик”) Сергее Даниловиче Кузнечихине. “Шёпотом” – не потому что не можем громко, а просто так привычнее, а то ещё услышат не те (по поводу “классика” и “выдающегося современника”), точнее, те, о которых – принято громко, да и уличат в самозванстве.
Не волнуйтесь, мы – не лжедмитрии. Мы – отрепьевы. Мы – не будённые и не юденичи.
Мы – несторы махно. Нас так и воспринимала Москва – как махновцев – когда, в конце 2002-го года, по определению новосибирца Константина Иванова, туда стёкся “Собор дикороссов” – авторы книги “Приют неизвестных поэтов”. Ввалились в вагон метрополитена какие-то обтёрханные, несуразные, с водочным ветерком – в общем, не такие. Кто-то из пассажиров-московитов заслонился вопросом:
– Ребята, вы откуда?!
Особой матёростью не такого выделялся Данилыч. Походил на Добрыню Никитича, надевшего очки. Разглядывая фотокарточку Сергея в книге дикороссов, пришедшая в Первопрестольную, как Ломоносов, “вослед за обозом из дали безвестной”, бывшая сибирячка Оля Ермолаева воскликнула:
– Ой, Кузнечихин! У него всё такая же борода?
– Куда там! – ответил я. – Ещё гуще и больше. Почти до земли!.. Лев Толстой отдыхает...
Борода Кузнечихина и вправду равна благородному меху. Сначала – куницы, с годами – горностая. Леший? Леший-то леший, но так нежно и тонко написать о краденой любви!.. Я, помнится, читал это стихотворение со сцены Центрального Дома Журналиста на том самом “Соборе дикороссов”. Когда прозвучала кузнечихинская “Окраина”, скупая на похвалы Марина Кудимова вдруг утвердила:
– Класс!..
А Данилыч, присмиревший в зрительном зале по причине хронически “неважных успехов” нескольких поколений, вдруг оттуда, из зала, выдохнул:
– Я даже сам себя зауважал!..

Окраина. Козий горох. Подорожники.
А всё-таки город (над почтою – шпиль),
но вот нападение шустрого дождика,
и в грязь превратилась пушистая пыль.
<...>
Потом два сердечка, что в ставнях прорезаны,
зажглись и не гасли уже до утра.

Хотя здесь нет никакого “скрещенья рук-скрещенья ног”, зато как светятся эти “два “прорезанных в ставнях сердечка”! Плотник Данилыч прорезал их в антологию любовной лирики. И смотрите – какая мужающая зоркость жадного до деталей прозаика: от “мостков, промытых до белизны” до “вымытых ботинок с носками облезлыми”...
В прозе он – сибирский Зощенко. Потому что изъясняется как бы не своей, а всехней речью: будто бы каждый из нас с вами, отрепьевых-махновцев, вместе с Данилычем повествует о приключившемся. Раскройте наугад начало любого из рассказов недавнего, почти 400-страничного прозаического свода Кузнечихина “Где наша не пропадала”. “Играть с государством в азартные игры на деньги – занятие рискованное”, “Ну ладно, не буду вас томить”, “В институте не доучили, зато курс молодого бойца усвоить заставили”, “Я вовсе не против иностранцев”, “Когда у нас в России любили начальников?”, “Вроде бы уже говорил, но