шарф, и украдчиво оглянулась. Сзади нее стояла, потупившись и шепча, высокая красавица супер-модельного вида. Головка ее, аккуратно забранная в шелковую косынку, как у Мерлин Монро в стадии развода с Артуром Миллером, склонилась к плечу еще более высокого господина, разве что не “от Версаче”!
“Новые! Вот те раз! Но откуда такая плавная полуцерковная речь: изболелась вся... Надо же, что творится. А я и не заметила, как мир перевернулся!” – успела вскользь подумать Ираида и шагнула к священнику.

Облегченная исповедью и осчастливленная причастием, она с рассеяной полуулыбкой смотрела из окна троллейбуса на почти безлюдные, пыльные летние улицы. Она вспомнила, что забыла в церкви дочь, только пересаживаясь в трамвай. Забыла или та сама потерялась, какая теперь разница. Уже не маленькая, сама приедет. Она и так ее теряет с каждым днем, во всех смыслах. Родители – тоже люди, в конце концов!
Подумала и обиделась заранее, потому что знала, что Лиза, не обнаружив ее в храме, поедет к свекрови. Той еще, первой, ненавидящей всех кроме внучки. Там-то, в недрах бабушкиной спальни, и вызревает, и готовится тайный заговор с целью побега к отцу родному.
Дочь все неохотнее сопровождала ее в церковь, и росла стремительно, как на дрожжах. Еще немного и уже не сможет соответствовать роли игрушечного, заказного ребенка, которого хищно поджидает в огромной усадьбе под Падуей скучающая итальянская мачеха. Может отступятся, наконец, уймутся...
“А если это все-таки был убийца, то ведь священник даже оповестить никого не имеет права! – вспомнила она сегодняшнего, каменного какого-то, гранитного, беспросветного дядьку. – Ну, зачем же так уж сразу... – попробовала сама себя уговорить Ираида, пробивая талончик в автобусе. – Может, он контрактник из горячей точки или ему просто что-то важное и больное высказать было некому. Вот он и пришел к отцу Александру. И может быть не в первый раз. Не то, что некоторые...”
Ей казалось, что священник и слушал ее вполуха, и смотрел как бы поверх головы, а думал, может быть, об этом кремнистом, приземистом носителе страшной и опасной тайны.
На фоне этого стремительного завоевательного набега человека, словно бы обладавшего правом раздвигать толпу и потрясать серца исповедников сокрушительной мощью совершенного греха, ее собственные зажатые, как в кулачке, в скукожившейся в ожидании правого суда душе, накопившиеся прегрешения, как бы уменьшились и полегчали в весе.
А принесла она, как ей казалось, ношу немалую. И возложила к стопам. Выслушав ее торопливые (уже давно пропели Херувимскую) сбивчивые признания, отец Александр на мновение задумался и задал ей только один вопрос: “А муж ваш знает об этом? Не пошатнулась ли семья?”. Получив ожидаемый, видно, ответ, он ни с того ни с сего, как бы про себя, отрешенно и рассеянно добавил: “Но деяние-то... прелюбо...”.
И возложил на нее, коленопреклоненную, епитрахиль. И прочитал долгожданную, слезами покаяния омытую, разрешительную молитву.
Что Ти принесу?
Что Ти воздам, Владыко?

г. Лондон

Андрей ДЕХТЯРЬ

ГЕНИСАРЕТСКИЙ БРОДЯГА

Генисаретские лодки,
Невод с дырой, коряги,
Да требуха селедки
Помнят завет бродяги:
Смело оставь жилище,
Думай о предстоящем,
Будет и кров и пища,
Станешь впередсмотрящим.
Будешь ходить под небом,
Будешь парить как птица,
Нищих наделишь хлебом,
Крышей – кому укрыться.
Волюшку дашь пернатым,
Вспомнив о слове мудром –
Ночью уснешь богатым,
Кем же проснешься утром?

Разве народ послушал?!
Разве мечтал о встрече?!
Кто из имевших уши
Эти припомнил речи?!
Был лишь для них кумиром:
Неводу да коряге.
Золото правит миром,
Я бы сказал бродяге.
Мелочь, пошарив скупо,
Утром пойдем за лодкой
(Сдохнуть с похмелья глупо)
И поплывем за водкой.

г.Красноярск