ДиН антология
Виктор АСТАФЬЕВ
БАБУШКИН ПРАЗДНИК
Вскоре после Ильина дня, как только заканчивался сенокос,
в наш дом собиралась вся многочисленная родня – гостевать, точнее, праздновать
день бабушкиного рождения. Случалось это раз в два-три года. Чаще-то накладно.
Никто не сговаривал бабушкиных сыновей, дочерей, внуков и других родичей
съезжаться в этом именно году, об эту пору, но они сами по какому-то наитию
знали, когда им надо быть в родном дому, у матери и отца.
Бабушка и дедушка тоже как-то догадывались, что нынче нагрянут ребята,
и заранее начинали готовиться к тому, чтобы принять и устроить уйму людей.
Само собой, ребята приезжали не с пустыми руками, но все же главная тяжесть
расходов ложилась на бабушку с дедушкой, и в доме нашем загодя, еще с
зимы начинался великий пост и всевозможный прижим по части расходов харчей
и денег – коли пировать, так и мудровать.
После отела коровы брали под особое наблюдение телку или бычка – на закол.
На базайскую механическую мельницу по санной дороге увозили и мололи зерно
на крупчатку, с весны копили яйца, сбивали сметану на масло – и все это
убиралось в подвал, в кладовку, рассовывалось по каким-то никому, кроме
бабушки, неведомым тайникам. Лишь мне она уделяла колотое яичко, снятого
молока, кривой, ожелтевший огурец или завалящую постряпушку.
Чем ближе подходил бабушкин праздник, тем напряженней шла жизнь в нашем
доме. Бабушка все чаще роняла что-нибудь из рук или проливала и кричала
неизвестно кому: “Сдохнуть бы мне сегодня же! Легче бы мне было!” И все
же она входила в предпраздничную линию раньше и прочнее, чем дедушка и
Кольча-младший. Тех сламывала напряженность, они “закусывали удила”, и
тогда уж сладить с ними было непросто.
Чаще всего бабушка сама же и доводила мужиков до бунта, взбаламутив и
без того неспокойное течение жизни в доме наскоками, подозрениями, излишним
подчеркиванием собственных стараний в хлопотах и в труде.
Перед тем праздником, который мне запомнился оттого, что был я уже в памятливых
годах, дедушка взорвался в самый неподходящий момент. И довела его до
крайности снова бабушка, из-за усталости не почуявшая той черты, за которой
наступает предел дедушкиного терпения.
Бобылю Ксенофонту надоедало сидеть одному в старой, наполовину засевшей
в земле хибарке, и он вечерком, после дневного труда и забот приходил
на нашу завалинку. Сидели два брата, курили табак, передавая друг дружке
кисеты. Иной раз просидят так вот весь вечер, единого слова не скажут
и разойдутся, друг другом довольные. А иногда курят-курят молча и молча
же куда-то улизнут. И не ищи их тогда – не найдешь. Дед явится поздно,
выпивший, отяжелевший, тихий. Бабуш
ка кинет ему подушку, и он успокоится, определившись на высоком
курятнике в кути.
В тот злосчастный вечер, как обычно, пришел на завалинку Ксенофонт, выполз
за ворота дедушка. Сидели дед и Ксенофонт, смолили табак и думали. Бабушку,
издерганную, усталую, зудила неприязнь: таких вот двое мужичищев табак
переводят, а она, забегавшаяся, крутится, крутится и дел своих никак не
переделает. Ругалась во дворе бабушка, пнула Шарика, поймала курицу, усевшуюся
спать в жалице, зашвырнула ее на сеновал, хватила об пол пустое ведро,
подвернувшееся на пути, и ведро укатилось к воротам, бухнуло в створку.
Дед даже и ухом не повел.
На беду дед с Ксенофонтом с завалинки ушли, как потом выяснилось, выдернуть
лодку повыше на берег, потому что начала в Енисее прибывать вода – от
летнего жара потекли беляки в горах, и лодку Ксенофонта, страшенного рыболова,
могло унести. Бабушке же втемяшилось в голову, что они отправились выпивать,
и она закипела пуще прежнего, ждала деда, чтобы обрушиться на него. Надо
заметить – бабушка не трогала деда сразу после выпивки.
Никогда деда вдрызг пьяным не видели, и определить, сколько он выпил и
в какой пропорции находится, никто не мог. На всякий случай надо было
подождать, когда он проспится. Что и делала бабушка, блюдя осторожность
и выдержку.
Но тут на нее нашло. Сначала она разорялась в избе, потом во дворе, потом
на улице и, наконец, понеслась к тетке Авдотье, чтобы перебить у нее все
окна, если дед там обнаружится.
Тетка Авдотья, та самая, что жила от нас наискосок, младшая сестра дедушки
– особая статья в нашей родове. Жизнь ее растрепана, как льняной сноп
на неисправной мялке. Муж ее Терентий жил с нею набегами. И после каждого
набега оставлял тетку Авдотью в тягостях. Родились у нее только девки.
По причине нервности тетки Авдотьи, неустойчивого достатка и обихода девки
мерли одна за другой, но трое выжили, на беду и радость матери. Девок
она растила по-чудному: то милует их, бантики из тряпочек в волосья приделывает,
в баню чуть не каждый день таскает, в доме половики настелет, все приберет,
выскоблит. То забросит и дом, и девок, не кормит их, не поит, лупцует
ухватом, обзывается. Попав в буйную полосу жизни, немытая, пьяная, орала
тетка Авдотья матерщинные частушки под нашими окнами, да еще и приплясывала.
Девки подросли, и старшая – Агашка – пригуляла ребеночка. Тетка Авдотья
прогнала дочь из дому “с в...ком”, а сама побежала в Енисей бросаться,
и бросилась, доплыла по-собачьи до сплавной боны, вылезла
Скачать полный текст в формате RTF