высоты, но удержалась нарастающим ощущением силы и забытого озорства. И увидела вдруг то самое утро из перламутра. Сверху.
Вся улица плыла в одуванчиках от инея белых деревьев, в паутинках сплетающихся проводов...
Выше! Выше!
Шоссе – муравьиной тропою, город – меткой на простыне, облака...
Уже не чьё-то мимоходом брошенное слово отпускало её, нет! Пространство тянуло к себе, в свой непрерывный стих, где строчка к строчке летели он и случайный пропойца, синее-синее небо и прежняя синяя будка, одуванчики белых деревьев, одуванчики белых планет...
И на вопрос:
– Куда это годно?
Стоило ли ей отвечать:
– Свободна!

СЕРДЦЕ САХАРЫ

Запах звенел как будильник. Зло, настойчиво, резко, почти оскорбительно для маленькой душной спальни. Под простыней горячо заворочались. Голая женская рука разрушила сизые в лунном свете пастельные барханы, одновременно отбиваясь от скулящего пса.
– Сильва, место! Да проснись же ты!
– А!? Что, чего? – рядом с лохматой мордой вынырнуло заспанное, а так вроде бы даже лицо.
– Чем это пахнет, Коль?
– А пахнет... вонь-то какая... крепкая... хлоркой это, бассейном, – и, падая обратно, в мятую теплоту, – бассейном... пойди, посмотри, может, топим кого.
Мысль о бегущих кранах, о ванне, хлещущей через край, мощных каплищах, струях, потоках, подтеках подбросила сонную даму, а в том, что это была именно дама, монументальная дама давным-давно средних, но ещё не окончательно кислых лет, нашептывал, выдавал с головой, летящий розовый её пеньюар, за которым неслась всклокоченная собака.
Одна мысль подбросила, – другая поймала где-то посреди коридора.
– Какой бассейн? Кого топим?
Дама, щелкая выключателем, заглянула в ванную. На кухню. В туалет, наконец. Чинная сухая тишина, даже бачок не течет. Однако повсюду настырный, отчетливый запах хлорки.
– Сильва, место! Что ты крутишься под ногами!
Тишина... только постукивание хвоста по паркету. И уж совсем нелепая мысль остановила даму на полпути к спальне: “Может, кто лестничную площадку моет в три часа ночи, дезинфицирует её? Может, страшное что отмывает...”
Как-то сразу обмякшей рукой, замирая, и уже не сдерживая рвущуюся на выход собаку, дама медленно приоткрыла тяжёлую дверь. И не писалась бы эта история никогда, если бы не собаку, именно собаку и только собаку не принесла бы давеча с птичьего рынка эта почтенная женщина, разбуженная в ночи резким запахом хлорки. А кошку, как настаивал дражайший супруг. Ведь кошка, прежде чем прыгнуть за дверь, сначала заглянет за неё.
Визг! Плеск! Вой!
Мокрая псина, отряхиваясь и скуля, сиганула обратно, в тепло, в темноту, в привычные створки и уголки.
Дама поблекла в лице.

Дама прижалась к двери.
Дама не выдержала и заглянула туда...
И увидела она знакомую зашарканную площадку, разнокалиберный кафель, круглый вязаный половик с выбитой серединой, гнутую пепельницу-пепси, окурки и прочий подъездный мусор.
На дне...
Под прозрачной толщей чистейшей воды.
Под мелкой рябью, уходящей за горизонт. Ибо противоположной стены не было. Загарские, эти прохвосты, тунеядцы, смутьяны сгинули вместе со своей облупленной синей дверью и куском общественной стены, покрытой безнадежно глубокими надписями. Исчезли! Испарились! И явился изумленной даме строгий голубой простор. Не какое-нибудь разнузданное природное море, таящее мёртвых аквалангистов и живых медуз, а стерильная гладь бассейна, аккуратно нарезанная чуть подрагивающими нитями оранжевых поплавков.
Дама икнула.
Дама моргнула.
Тронула босой ногой поверхность воды, – настоящая!
Навстречу же даме, из призрачной голубой дали, выплывал, плавно кружась, удивительный плот. Пенопластовый, белый, сияющий. А на плоту – зонтик на случай солнца, солнце на случай загара, шезлонг, столик тонконогий, с немыслимой конфигурацией льда, стекла, коктейля, пришпиленного к этой минуте миниатюрным рифленым зонтом. Такой вот укол зонтиком... После него даже запах хлорки становится нежнее сирени.
Плот стукнулся о порог. Льдинки в бокале оплавились в такт.
Но всё же, всё же, всё же... босая нога, вознесённая над белым полем как пешка, дерзнувшая стать ферзем, была героически возвращена...
Замешкал даму её неприбранный вид. Бигуди эти. Разлетайка розовая. Когда как обычаи в дальних странах неведомые...
– И серьги, серьги захватить с аметистом, Коленьке – пару строк... не надо! сумочку не забыть, да я сейчас, мигом обернусь, плечи прикрою, – примерно так мыслилось в дамской голове, пока взвизгивала входная дверь, творилась паника в платяном шкафу, мелькало в зеркале взволнованное лицо.
Дверь снова распахнулась и...
Конечно, там ничего не было. То есть всё было: коврик, кафель, банка-жестянка, синяя загарская дверь, только воды – как в сердце Сахары. Почему в самый критический момент появляется это самое сердце? Вдруг не нужно Сахаре ни пресной влаги, ни соленой, слез этих глупых, задыхания, тающего льда? Вдруг сокращает сердечную мышцу другая пружина?
Дама медленно закрыла дверь. Постояла неподвижно, стараясь унять дрожь. Повернула вспотевший ключ.
Открыла. Ничего! Даже запах исчез.
Высунулась на площадку, выбежала, забежала обратно, снова замерла и уже как-то понуро, боком пошла в спальню, срывая аметисты, бормоча невнятное:
– А и что? Еще бы белый пароход... нет, завтра к врачу... это всё духота, духота... морока постоянная, какое тут выдержит сердце... да еще эта мокрая псина в ногах!

г. Омск