Вероника ШЕЛЛЕНБЕРГ

СЕРДЦЕ САХАРЫ

НОВОГОДНЕЕ

– Смотрю – да вроде я.
Приглядываюсь – пародия...
Это я – утренний, а ещё...
Недодумав, он отошел от зеркала, продолжая одеваться сонно, рывками, и тут же разыскивать ключ.
А из зеркала на него смотрела она. Рассеяно-нежно... заодно отражая то студенческий кавардак, то – кавардак его светлых волос, на миг исчезнувший под водолазкой.
– Ты утренний, а ещё – осенний, – прошептала в ответ.
Он, уже изящным движеньем набросив пальто, обернулся в дверях:
– Ну, где ты? Оторвись от стекла...
Она улыбнулась, насколько смогла, и полетела вослед.
Всё было сразу: город, утро, осень, поэт.
– А зимнее утро из перламутра, – напела ему она.
Осень...
– Смотрю в подзорную трубу
Заржавленного переулка,
Как по безоблачному лбу...
Смеясь, она поломала размер:
– Морщины проводов сбегают гулко!
– Гулко? Почему гулко?
– Гудят потому что, гудят. И медный гудит закат... поедем автобусом?
– Нат... нет!
Слышалось издалека: утро, осень, поэт.
Сначала он называл её музой. Она хохотала:
– Муза, пузо, обуза... а у тебя тесные узы с музой? Думаешь, мне интересны все твои данные, в паспорте данные? Он и она. Пусть будет “он” и “она”!
Несерьёзные были дни. А впрочем, и ночи. Правда, он иногда надолго её оставлял, прерифмовав к дереву или траве. Так, целое лето она в одиночку гоняла в бильярд: зелёных газонов сукно, тени фонарной – кий, тополиного пуха шары. Но осень, эта осень была на двоих. До самой последней дурацкой рифмы. Тогда, скучая на остановке, он сочинил что-то вроде:
– Ставни ремонтной будки
Синие, как незабудки,
С надписью: “Круглые сутки
Здесь принимают часы
Механические...”
Сказал, посмеялся, уехал. А она осталась, как приклеенная. Да... Это тебе не листопадничать вместе с осенью и не менять вместе с небом облака на звезды, луну на солнце, воздушный шарик на самолет. Это тебе сидеть, не слыша даже боя часов, – будка-то брошенная! Прерифмуй он её хоть к бродячей собаке, – нашла бы, а так... Катай в ладонях ржавые шестерёнки. Колко. Холодно. Скоро себя будет жалко. А ещё – темно, тесно, мусор в углах, и в единственный просвет виднеется только соседний гараж. “Коричневый” – стучало в височной в жилке до умопомрачения.
И мысли коричневели, ржавели, корежились, кроме одной белой-белой, как снег, что уже задувало в занозную узкую щель. А белым был для неё только он.

Другие поэты... нет, они никуда не исчезли, шли себе мимо, мимо, мимо, не замечая осевший синий обрубок, впрочем, ей не было никакого дела до всяких других.
Неизвестность тягостным камнем ворочалась где-то в самой сердечной глубине: “Забыл? Забыл где оставил? Переменился?!” Они никогда не говорили о любви. Любовь подразумевалась естественно и легко. В том, что дождь на двоих – здорово и вчерашний чай на двоих – здорово. В словах: “Потрогай, в каком колючем свитере я ждал тебя, нежную. Нет, ты одень! Чувствуешь?”
А, может, это только у неё подразумевалось? И нужны были все эти клятвы-подписи, любишь-не-любишь, график свиданий? Её истеричный хохот обрывался в плач... жалкий, удушливый, недостойный, не смывающий ни одиночества, ни любви.
А, может, и не было ничего вовсе? Ничего, кроме коричневой рваной раны и четырёх углов? Но откуда ж тогда:
“Скользи, скользи в мои стихотворенья,
как школьник, убегающий с уроков,
скользит на брошенном портфеле с каждой горки...”
От сумасшествия уберёг её только пожар. Пожар в Новогоднюю ночь. Лихо запущенный кем-то хвостатый голубой фейерверк.
Сначала она не смотрела на пламя, потом не могла оторвать глаз, потом заметалась, как язык в жидком колоколе огня, затрезвонила: “Возьмите меня! Возьмите! Буду ручной, домашней, альбомной... вновь-кровь-любовь... розочки по бокам... Заберите, заберите меня-а-а-а...”
Утром, уже облитая водой, она лежала, скорчившись, как нерв в догнивающем зубе, и плакала, но чем дальше – тем легче. Отпуская с рыданиями коричневые, белые и последние – серые мысли, а прохожие думали: “будка ещё дымит”.
Так и уснула.
Неизвестно, этою или следующей, но проснулась она тоже зимой от ощущения, что рядом просыпается кто-то ещё. “Не поэт” – подумала она, не открывая глаз, но подумала мягко, без досады и горечи: “не поэт”. А он, пережёванный жёстким морозом, похмельем, ощупывал то голову, то землю вокруг в поисках шапки и бормотал:
– Васька спёр или вместе пропили?
– А меня заждались в этом мире... – почти против воли отозвалась она.
– Это ж надо такому, в ней же был четвертак!
– Я лечу? Я лечу или чудится так? – она разволновалась, открыла глаза и чуть не упала с неожиданной