подняться, выбраться наружу,
настроившись на ту же стужу.
А на дворе денёк погожий!
Черпнуть его душой-пригоршней.
Вдохнуть поглубже, полной грудью,
весь свет, всё небо, всю округу.
Не пестуя в себе провидца,
на снег по-детски подивиться,
сверкающий под сводом синим
по рвам, по кровлям, по осинам,
и, словно долг, враз без возврата,
простить судьбе “вчера” и “завтра”.
Ещё бы высмотреть кого-то,
да всё статично, как на фото.
И тишь такая, будто глухо
набита вата в оба уха.
Но вдруг со стороны железки
с размаху гул накатит резкий
притормозившего состава –
и вздрогнет хилая застава,
замрёт в тревоге ожиданья,
мои предчувствуя шатанья.
А дел-то – вспомнить – полный короб!
Вот и приспичит срочно в город.
Поклон за обогрев с постоем,
а мне пора к иным просторам.
С мечтой о толчее вокзала,
по пах в сумётах увязая
и на версту не чая брода,
на зов колёсный двинуть бодро.
Продраться с ходу, без заминок,
по рвам-подворьям до заимок,
осечься вдруг среди ровнины,
спиной почуяв взгляд ревнивый,
и обернуться – и опешить
от ситуации глупейшей:
откуда мной пробита тропка
из-под стрехи взирает робко
лачуга вдовьими глазами:
останься, мол. Останься с нами, –
ей дружно вторят и другие.
– Да как же это, дорогие?! –
сорвётся с губ. И не со жмотства –
с тоски душа в груди сожмётся
и на мольбы немые эти
сочувственной слезой ответит.
И как тут быть, в пылу запарки,
когда беззвучный вопль хибарки
мой слух замшелый вскроет, взрежет,
колёсный заглушая скрежет
поддавшего газку экспресса?!
Ведь доля-то грустна и пресна.
Не ребус, даже для тупого, –
найти для отступленья повод:
прочь от моральной перегрузки.
Да как-то это не по-русски.
Давай-ка, душенька, не ёрзай.
Представь себя на миг берёзой,
вцепившейся корнями в супесь, –
и ни на пядь, скрипя и супясь,
со свята места! Ни на ноготь!
На том стоять – трудов не много-ть.
Хоть до капели, хоть до гроба,
хоть до Пришествия Второго.
А поезд прочь умчит без толка,
в подкорке отозвавшись только
задорным ложечки бренчаньем

в стакане с недопитым чаем.
И вот – перед другой я чашей.
Надысь её уже почавший,
смотрю в неё без сожаленья,
от жажды лишь слегка шалея.
Всё! Выбор сделан. Ход оправдан.
Останется путём обратным
проковылять к заветной веси,
без срока тонущей, без вести.

Тони, тони, моё подворье,
тони в снегах и в половодье.
Тони, но не скрывайся в бездне.
Гори, гори... – как пелось в песне –
раз бытиё твоё нелепо.
Гори, но не сгорай до пепла.
И мне с тобой тонуть до срока,
зане одна у нас дорога.

* * *
По высокой траве, в буезлачье по пояс,
я по полю бреду, о пути беспокоясь,
будто сбился с тропы или попросту спьяну
сиганул наугад по глухому бурьяну.
Как же так занесло меня в это беспутье?
Я ли это блужу, словеса толча в ступе?
Я ль плутаю среди травяных этих дебрей,
увязая в сетях переплетшихся стеблей?
Эх, махнуть бы теперь через поле до дома
напрямик, да окрестность совсем не знакома.
И былинной не видно конца этой пуще,
а трава под ногами – всё выше и гуще.

ПОРОВНУ

Миром Господу помолимся –
по миру, по миру
вполторы тоски, вполголоса:
Господи, помилуй!

Сколько накопилось копоти
по темям да сора!
Ты омый нас скопом, Господи.
Скопом, без разбора.

Подели меж нами поровну,
ровно на погосте:
по понюшке – веру попрану,
горести – по горсти.

Чтоб не грызться меж собою нам
курам на потеху,
чтоб латать одну, соборную –
на себе – прореху.

* * *
Не “от имени и по поручению”
из-за офисного стола,
а по личному огорчению
из запыленного угла
поднимаю свой взор напруженный,
свой гортанный, глухой глаголь,
к Слову Божию, как к оружию,
призывая родную голь.