Елена ШЕВЧЕНКО

ПРЕКРАСНАЯ
ЛУЧНИЦА

Амалия Ивановна, миловидная женщина лет пятидесяти пяти, была натурой противоречивой. Одно её “Я”, трезвое и основательное, любило стабильность и порядок в делах, другое, безалаберно-романтическое, – на всякий порядок плевать хотело и всё рвалось невесть куда, томило и даже на склоне лет не давало Амалии Ивановне заслуженного покоя. Эта раздвоенность её природы была так глубока, что обрела анатомическое соответствие: у Амалии Ивановны были узкие плечики и девчоночий 44-й, но осиная талия неожиданно переходила в широкие бёдра, покоившиеся на массивных ногах. Худобой своей Амалия Ивановна гордилась, а полноту недолюбливала и прятала её в длинные причудливые юбки со шлейфами, хлястиками и закручивающимся спиралями. Тяжеловесность она унаследовала от отца, Ивана Николаевича, который родом был из крестьян, но благодаря хваткости и сметливости быстро освоился в городе и выбился в большие начальники. А матери, хрупкой мечтательной Ирине Львовне, Амалия Ивановна обязана была своим первым любимым “Я”, бестолково устремлённым вверх, в чахлое городское небо. Всю свою безнадёжную сладкую тоску вложила Ирина Львовна в красивый анахронизм дочернего имени, чтобы ежечасно, ежеминутно возносилось оно над тяжёлой бычьей головой Ивана Николаевича, над его кряжистой фигурой, над их справным, добротным домом.
Теперь, когда родителей не стало, жила Амалия Ивановна одна, работала бухгалтером на заводе, где славилась чрезвычайной пунктуальностью и аккуратностью. По ней сверяли часы, калькуляторы в её присутствии пылились без надобности, а отчёты её главбух давно перестал перепроверять – напротив, нет-нет, да просил “подчистить документик” перед ответственной проверкой.
Зато дома у Амалии Ивановны безраздельно властвовал беспорядок. Щипчики для ногтей обнаруживались рядом с кофеваркой, книги валялись на стиральной машине, а весь гардероб хозяйки живописными кучками покоился на креслах, столах и диванах. Переступая порог своего дома, Амалия Ивановна сбрасывала личину строгой бухгалтерши, надевала экзотический халат с яркими японскими цветами и выпускала на свет божий себя другую, – лёгкую, безответственную и чудаковатую. Она любила рисовать, особенно акварелью, потому что акварельным людям, собакам и деревьям легче леталось, они были цветисты, призрачны и почти бесплотны, им неведома была боль от вечного раздора, когда часть тебя тоненьким вектором нацелена в небо, а другая крепко упирается в землю широкими крестьянскими ступнями.
В юности была Амалия очень хорошенькой, и плавная линия широковатых бёдер не то что не портила её, а, напротив, придавала особое женственное очарование. Была у неё когда-то и большая любовь. Звали его Джеффри, – собственно, был он Димой, но на курсах английского, где они познакомились, требовалось пол

ное вживание в предлагаемые обстоятельства. Так превратились они на время в Робертов, Сэмов, Мэри, Хелен, в Джеффри и Джейн. Когда курсы закончились и Амалии разрешили назвать своё настоящее имя, Джеффри долго хохотал и наконец решительно заявил: “Нет, я буду звать тебя Ли”. С тех пор Амалия-Джейн стала девочкой Ли, а Джеффри так и остался Джеффри, студентом из Оксфорда, – уж очень шла ему его обжитая легенда. Чужой язык давал чудесную свободу, когда допускалась любая глупость и нежность, и пользовались они этой новой свободой расточительно и безоглядно.
Джеффри был высок и тонок. Каждая прядка его длинных волос распадалась на три цвета – рыжий, золотистый и пепельный, отчего голова его походила на непоседливое светоносное облако, подпрыгивающее и пританцовывающее на тёплом ветру. У Джеффри было две страсти – велосипед и БГ. Среди разномастных городских звуков Амалия безошибочно различала мягкое подкрадывающееся шипение шин, вслед за которым из темноты летнего вечера или из клубящейся зелени дворовых акаций выныривала его узкая фигура, вросшая в тело гоночного велосипеда.
Бегая по крутым валам, нависшим над меленькой городской речкой, они пели своего любимого БГ – “Стоя на красивом холме”, а Джеффри, запрокинув лохматую голову, до хрипоты кричал куда-то ввысь: “It’s me! It’s my soul!” Амалия любила вставать на самый краешек холма, перегибаться назад, и Джеффри, осторожно поддерживая её за спину, начинал медленно раскачивать из стороны в стороны, и чёрное июльское небо срывалось с места и пускалось в тяжёлое ритмичное кружение, и уже непонятно было, где воздух становится водой, а земля – небом, и казалось, что жизнь добралась до собственной сердцевины, до своего сокровенного смысла, и не будет и не может быть конца этому безудержному лёту. А потом гроза, сначала потрескивавшая вдали, накрывала их пронзительным ливнем, и они визжа неслись в город, прыгали в первый попавшийся трамвай, и Джеффри, как на брусьях, повисал на перилах пустого вагона, а она вставала на цыпочки и целовала его в худую ключицу.
Но постепенно вкрадчивое шипение колёс всё реже слышалось во дворе Амалии, всё реже раздавалось в трубке знакомое “Хэлло, Ли! How are you?”, за которым теперь следовали туманные, сбивчивые объяснения и короткие гудки. А потом Джеффри и вовсе исчез, и лишь спустя годы Амалия узнала, что он женился на красивой, очень худенькой англичанке и теперь живёт в Лондоне. Боль к тому времени притупилась, став хронически-беспредметной. Амалия мысленно произнесла: “Что ж, прощай, Джеффри! God bless you!” и навсегда перевернула эту страницу. Правда, долго ещё не могла она слышать БГ и шелест велосипедных шин, но и это прошло. БГ облегчил ей задачу, из романтического мальчика превратившись в стареющего сатира, а велосипеды на фоне растущего автомобильного безумия как-то вытеснились из жизни, а вместе с тем и из памяти Амалии.
Мужским вниманием Амалия Ивановна обделена не была. На её счету было немало романов – бурных, но всегда скоротечных. С заводскими технарями она быстро начинала скучать, между длинноволосыми поэтического вида мальчиками и нею давным-давно пролегла непроходимая пропасть шириною в не