Долго так, лежа на полу, терзался, месяца два-три. Перевернулся на спину, уставился в потолок, взмолился: Господи, научи, где искать, как вернуть ее... Уснул.
Проснулся – понял, что искать бесполезно. Слишком много на Земле стран, слишком много в них народу понарожали с тех времен, когда царевичи в последний раз за своими лягушками ходили. Нет, так не найти, не вернуть.
Еще с полгода, наверное, провалялся вот так на полу, пока наконец не надумал, что ему делать.
А сделать он надумал вещь простую и ясную – завоевать весь мир.
Был этот Царевич, однако, парень неглупый, понимал, что огнем и мечом, а также фокусами и фейерверками много не завоюешь – суетно, да и ненадежно. Поэтому решил он – ни много ни мало – покорить этот мир Словом. И так проникнуть своим Словом в каждое перышко, в каждую песчинку, чтобы и дерево у дороги, и птица в облаке, и рыба в озере, и червяк в луже, и всякий человек в самой малой деревеньке – всё, что встретится его сердитой Лягушке на пути – всё бы пело и шептало ей о нем. Тогда уж ей некуда будет деться. И когда все народы и все твари земные склонятся почтительно перед его Словом, то стоять останутся на всем свете только Царевич и его Лягушка. Потому что она гордая и ни за что не склонится почтительно. Так они сразу друг друга увидят, и он сможет, наконец, взглянуть ей в глаза.
Неплохо придумал.
Был он, конечно, страшно самонадеянный мальчик, этот Царевич. Наглый, прямо скажем. Но что делать, если, думая день и ночь о своей Лягушке, он чувствовал себя самым сильным, самым мудрым, самым главным человеком на Земле?..
Решено. Царевич поднялся с пола и пошел покорять этот мир. Потекли годы.
Вначале говорил он много и громко, старался всю боль свою выкричать, но Слово его было, как рваная тряпка на ветру, и никто не слышал его. Ходил он от дома к дому, как нищий в осеннюю ночь, и стучался во все окна, но в ответ только плотнее задергивались занавески.
Тогда он замолчал. И сел посреди дороги. И сидел так долго, много дней, пока не понял, что ключ к Слову и Слово-ключ – в молчании лежит.
Вы не поверите, но он отыскал-таки
это волшебное Слово-ключ,
что отпирает самые тайные дверки
на черных лестницах человеческих душ,
что единым мигом проникает
и в восторг сияющей капли,
медленно скользящей по гибкому стеблю травы,
и в предсмертный ужас жука,
случайно раздавленного вами на дороге,
и в холодную тоску истерзанной кошки,
в заброшенном подвале отчаянно лижущей
наждачным языком
своего мертворожденного первенца...
И Царевича услышали.
Каждое дерево у дороги, и птица в облаке, и рыба в озере, и червяк в луже, и всякий человек в самой малой деревеньке – всё запело и зашептало о нем. Еще текли годы.
Он стал похож на иконописного старца, говорил тихо, почти шепотом, но и в дальней стороне вмиг спорящие замолкали, и смущались, и слушали...

И настал день, когда все люди, сколько ни нарожали их на этой Земле, склонились перед ним почтительно в молчании, и остался он один стоять среди них.
– И где же Лягушка?
А вот не было ее нигде! Царевич один стоял посреди людских спин. То ли Лягушка оказалась не такой уж и гордой и склонилась вместе со всеми незаметно, а может, ее и в живых-то уже не было к тому времени...
– И что Царевич?
Он так изменился за эти годы, что совсем забыл, зачем давным-давно отправился покорять весь мир. Тем и спасся.
– И это – счастливый конец?
Это единственно возможный счастливый конец у таких историй. Все остальные – или несчастные, или просто пошлые.

САДОВНИК

– Вспылил!
Он сидел под старым, косо раскоряченным деревом, и желтые в пупырышках плоды мягко плюхались у его ног, скатывались в невидимые среди травы ямки и лежали, виновато притихшие.
– Ну, вспылил...
Чуть поскрипывали под ветром распахнутые створки ворот, и левая, бесприютно покосившаяся, соскочившая с верхней петли, казалось, глядела на Него с укором.
Пусто было вокруг. Все, от слона до муравья, все кто мог бегать, скакать, лететь, ползти – все ушли. Какая неблагодарность!
А ведь эти двое даже не звали их с собой. Даже не шепнули тихо: идите, мол, за нами. Нет! Молча повернулись и ушли. Приказал Мужчине оставить топорик – его любимую игрушку, с которой он не расставался даже ночью – положил на землю. Женщине велел снять все эти камушки-бусики – ни звука! – сняла. Наконец, одежду – и одежду сбросили. Повернулись и пошли. И все это живое месиво повалило за ними. Обиделись, видите ли, за компанию.
– Хотел, как лучше. Собственно, всегда хотел, как лучше, иначе и быть не может. Сказал: с деревьев не есть. Зеленые! Дождаться надо, пока пожелтеют, покраснеют, упадут – тогда и ешьте, сколько влезет. И варенье... Хотел их научить варенье варить, с корицей... мм-м...
Он взял одно из травы – прохладное, желтое, с продолговатой попкой. Понюхал, положил осторожно на место. Красота какая!
Так Он сидел один, и не помнил уже, сколько Он так сидел, и думал временами, не разбить ли заново – другой сад. И все в нем устроить иначе. А этот – бросить и забыть.
Маленький красный жучок запутался в бороде. Выловил его, разглядел на ладони.
– Букашка ты моя... Ты вот из-за чего осталась? Думаешь, по убеждению? Да ты просто в бороде у меня запуталась, корова неуклюжая, вот и осталась.
Жучок на ладони присел слегка, примеряясь, раздвинул красные половинки панциря, выпустил прозрачные подкрылки и с достоинством, неторопливо скрылся за воротами.
– Ну вот...
И тут заметил у самых ног пестрый блестящий крендель.