Олег БАЛЕЗИН

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

КАРТА

Раскатывать карту придется, нащупав границу.
На ощупь она не дается, как в руки – обмылок.
На Западе крепится Брест на равнину, но хило:
Сползает в болота, в Полесье, где кычет Олеся.
Сирый Киев внизу, точно мать, окликает зегзицу.

Зацепишь на Брянске, шумящем лесами сурово.
Здесь враг не пройдет,
                             здесь уран партизанит по кронам,
Здесь враг упадет,
                             облысев от рентгенов под каской.
О, Родина, здравствуй!
                             Твои мне любезны покровы.

И сразу на Юг бы, где Сочи, там темные ночи,
И сразу б на Север, где Питер, где белые ночи,
Но вреден мне йодистый воздух
                             морских побережий.
Меж окон в Европы – сквозняк,
                             тут Москва, развернувши платочек,
Расселась, чихая салютом,
                             раз пятнадцать в неделю – не реже,

Но рано к болезной. Я выползу под Бологое,
Посеяв в лесах второе кольцо обороны столицы,
Стройбатовский штык затупив
                             в поединке с землицей.
Здесь выполз Мересьев.
                             Мы целы – и я про другое.
Здесь ползают все, возле Выползово,
                             у колесницы.

Насажены спицы дорог на Москву,
                             как на ось колеса.
Вульгарно пройдется Бульварным,
                             Садовым потом забубённо,
И к ночи обочь Кольцевой не увидишь лица –
Что крови летит, что знамен! – широка полоса.
Считает Москва колоски,
                             не смыкая очей, у шоссе за Рублёво.

Столица придаст ускоренье посредством пинка.
Я с новым мышлением
                             карту раскручивать стану.
“Да выдь же на Волгу!” – подскажет Некрасов,
                             как лоцман, пардон, капитану,
И чайки застонут. И, правда, река – не река,
Хранилище вод –
                             вот на зависть всему Туркестану.

У пресных морей птичья жизнь солона.
                             Солёней лишь Горький
в слезах над обрывом, как туча,
Из ока в Оку, по усам, по изъеденной круче
Бежит ручеек. Но и глядя с вершины холма,
Воинственный Сахаров
                             жизни не выдумал лучше,

И, значит, качу эту карту, как кару, качу,
И родственный пот проступает
                             на стертых каменьях.
Двадцатку в тайге отмахав,
                             да с линейкой, приросшей к плечу,
Мама слушает,
                             как по лежнёвке полуторка – чу! –
И “Володя приехал!” кричат,
                             значит, сжалилась чудь.
В темных Гайнах, в блокаде болот,
                             трое суток гудит населенье.

...А в Кунгуре есть дом, два окна на втором этаже
Светят, будто глаза на лице, когда я приезжаю.
Мама варит пельмени,
                             мешая кипенье с ворчаньем,
Папа стопку нальет, весь изрезан врачами.
Просидим до утра. “Значит, сына, поехал уже?”,
Да, родные, хотя почему и зачем,
                             я и сам не въезжаю.

Уралом оставлен проём,
                             чтобы выя Сибирского тракта
Удобно на плаху легла, чтоб железо кольца
Острожникам встречь
                             государя последнего катом.
Ставят храм на Крови.
Гибнут каменщики, как солдаты.
Чем церковь богаче,
                             тем жалче приход у крыльца.

А рай в Отчизне там, где скважину буровишь.
Осыпан Лангепас морошкою огней
                             и в мареве дрожит.
Гигантская труба из горловин болот
                             откачивает горечь,
За каждым за кустом, как леший,
                             бродит Абрамович,
И Алекперов на пеньке “ЛУК”ошко сторожит.

Забудутся на миг – и ужас каплет с лиц:
Мерещится, Сибирь приращена к России.
Обь, Лена, Енисей, впадая в белый лист,
Не обернутся впредь “шарко” в отеле “Риц”,
Бермудским депозитом, особняком в Кастильи.

Здесь карту положи, как гать над Васюганством.
Христосуются тут Виссарион с чучхе.
Тут вбит метеорит в таежные пространства,
Чтоб обозначить Центр тоски и окаянства –
Мы сами б не дошли, повиснув на сучке.

Поэтому давай, пожалуй, самолетом.
В Хабаровске сойдем, где ровен тел загар,
В амурском молоке отмоченных от пота.
И я там заплывал. Там вечная суббота,
Там юный Нахтигаль, Игнатов, Брага, нота
“Машины времени”, не спрятанной в ангар.

В Охе идет уёк в прибое прямо в руки.
Оха тебе не Брест, хотя и здесь – равнина.
Я карту раскатал – и, значит, руки в брюки,
Смотрю, как поднесен опасно в бьющем крюке
К подбрюшью страны
                             холодный стилет Сахалина.