му, что у греческой привилегированной патрицианской части возник досуг. Может быть, европейская часть человечества вошла в такой период, когда у очень многих появился досуг, который можно заполнить творчеством? Разве можно человеку запретить писать стихи? Пусть пишут. Стихи – это лекарство. Стихами мы спасаемся от депрессии. Пусть как можно больше людей пишут стихи, прозу, все, что угодно, только пусть они не считают себя поэтами, являясь любителями.
Е.Е. – Где же проходит грань между любителем и настоящим поэтом?
А.К. – Если пишущий человек читал Пастернака, Мандельштама, Ходасевича и Кузьмина, и при этом продолжает писать стихи, то он, возможно, и поэт. А если он ничего этого не читал, но пишет стихи, то ничего ему уже не поможет, и никогда ему настоящих стихов не написать. Поэзия – это искусство, а искусство требует опоры на предшественников. Точно так же и в музыке. Не надо заново писать сонату Бетховена, надо знать ее, чтобы оттолкнуться от нее и сделать что-то новое, а не впасть в то же самое. По моим наблюдениям очень многие пишущие стихи – а я бесконечно получаю письма со стихами – изобретают заново велосипед. О погоде и природе. Вот вам тот самый водораздел.
Е.Е. – Парадоксальная ситуация: пишущих много, а публики мало. Кто приходит на поэтические вечера? Коллеги по цеху, а также родственники и знакомые.
А.К. – Мы привыкли к большим аудиториям, собиравшимся в советские годы, потому что существовала такая иллюзия: вот сегодня Евтушенко прочтет стихи, а завтра вместо Хрущева будет кто-нибудь получше. Поэзия заменяла публицистику. Понятно, откуда бралась конная милиция, оттиравшая жаждущих. Конечно, это неестественно, ненормально. Для публицистики есть газеты и телевидение. А задачи поэзии совсем другие. Поэзия обращается к человеку, к его сердцу, к его уму, и говорит что-то такое, о чем человек думает в редкие минуты наедине с собой: о смысле жизни, или об отсутствии смысла, о любви или об ее отсутствии, о смерти, о красоте этого мира, о грусти, которая в нем присутствует и т.д., и т.д. Вечные поэтические темы, которые всегда будут нужны. Я думаю, что всегда существует некий процент людей – один из 100 или один из 1000, которым необходима поэзия. Это не так мало, если учесть, что говорящих на русском языке в мире около 200 млн. Кто знал Иннокентия Анненского при жизни?
Е.Е. – Поэты в основном.
А.К. - Было всего несколько читателей, любящих и слышащих стихи. Но Анненский никуда не денется. Он есть, потому что эта референтная группа поставила его на самое высокое место. А дальше сотни читателей могут любить Айги.
Е.Е. – Как Вы думаете, а могут ли сейчас быть замечательные, но неизвестные поэты? В массовое сознание усиленно внедряется миф, что не бывает неизвестных гениев.
А.К. – Можно сказать так: не может быть ошибки в будущем. Время все расставит по своим местам, и в прошлом не пропущен ни один гений. Фета никто из современников не считал большим поэтом, футуристы смеялись над ним. Анненского никто не знал, ну, а сегодня нельзя стихи писать, не зная о нем. Значит тот, кто сегодня не известен, но заслуживает внимания,

обязательно его получит. Увы, посмертно. Но это не закон. Конечно, Пушкина знали, и Некрасова знали, и Блока знали, а Баратынского не знали. А мы знаем. И радуемся этому.
Е.Е. – Очень долго бытовал миф о голодном художнике. Сейчас он сменен мифом о художнике успешном. Художник просто обязан быть богатым и знаменитым. Какой миф опаснее для художника?
А.К. – Оба никуда не годятся. Столько разных случаев, которые не укладываются в эту схему. Ван Гог был беден, а Тициан богат. Филонов был несчастен, а Кончаловский был успешен. У нас принято думать, что художнику требуются несчастья, чтобы что-то сделать. Но Пруст был богатым человеком, ни в чем не нуждавшимся, и это один из лучших прозаиков на свете. Лев Толстой, Некрасов были богатыми людьми. Пушкин проигрывал в карты, царь покрывал его долги колоссальными суммами, при этом наш национальный гений был крепостником, эксплуататором по сути. Но все это абсолютно ничего не значит. Можно сказать, что талант всегда проявится независимо от условий, в которые человек поставлен. Пруст был счастлив? Нет. А Грэм Грин, замечательный прозаик – как и многие, до сих пор не понимаю, почему он не получил Нобелевскую премию – время от времени играл в русскую рулетку, стрелялся, возвращая себе ощущение жизни, спасаясь таким образом от депрессии. Можно ли считать его счастливым? И т.д., и т.д. Конечно, существуют совершенно страшные судьбы: Ван Гог, Мандельштам... А что сделали с Шекспиром? Кто он был? Великий человек не имеет лица, биографии, ничего. Как бы в назидание всем, чтобы не слишком увлекались собственными заслугами.
Я думаю, что дар, который тебе дан от Бога – это уже подарок. Недаром Набоков назвал свой роман “Дар”. И в этом смысле человек, любящий стихи, мне кажется, всё равно счастливее равнодушного к ним. Если бы мне сейчас предложили заново прожить жизнь и быть очень, очень богатым человеком – яхта, лимузин, вилла на Капри, команда “Челси”, но вне счастья поэзии, я бы сказал – нет.

г. Санкт-Петербург