его, все равно читатель не может, да и не должен следить за всеми нашими успехами. Расчет на внуков, которые своих современников оценить не смогут, а будут любить уже ушедших. Чтобы оценить искусство по-настоящему, требуется время. Оно расставляет все по своим местам, и уже безошибочно знаешь, что Баратынский – великий поэт, а Бенедиктов – средний, Вяземский очень интересен в старости и т.д. Мы уже видим все нюансы, все тонкости и т.д. и т.д.
Е.Е. – Но это уже на завершенных судьбах.
А.К. – Да, конечно.
Е.Е. – У Вас есть строчка, которую, по-моему, знает весь русский народ, во всяком случае, она бесконечно цитируется в СМИ. Это, как Вы уже догадались, “Времена не выбирают, в них живут и умирают...” Совсем недавно я прочитала у модного московского критика, что поэта можно оценить по количеству его строк, застрявших в памяти. Правомерен такой подход?
А.К. – Нет, думаю, это не так. Есть поэты, чьи строки действительно застревают в памяти. Вот Пастернак: “О, тишина, ты лучшее из всего, что слышал...” Если прочли хоть раз, запомнили навсегда. Но, допустим, из Иннокентия Анненского, ни в чем не уступающего Пастернаку – я-то считаю, что это вообще лучший поэт ХХ века – так строчку не вытянешь. Я-то могу: “Сочинил ли нас царский указ, потопить ли нас шведы забыли...” Это о Петербурге. Или “Полюбил бы я зиму, да обуза тяжка...” А обычно читают Анненского, пожимают плечами, ну, что-то нравится... А вообще это совершенно невероятный поэт! У него изумительные стихи, но они иначе устроены. В них эта прелесть, эта новизна не торчит, как у Пастернака – обожаю его, но у него все напоказ! – как у Маяковского, недаром он все-таки футурист! А Анненский – поэт другой школы, другого склада, и у него эта прелесть разлита на все стихотворение. Любишь Анненского не по строчкам, а все стихотворение целиком. Весь “Вагонный трилистник”, все три стихотворения о поезде.
Е.Е. – Инструмент поэзии – это наш богатейший русский язык. По Вашим наблюдениям, что сейчас происходит именно с поэтическим языком? Бытовой, да и во многих отношениях, профессиональный язык испытывает натиск англицизмов, обсценной лексики и молодежного сленга. Помню, довольно давно Вы говорили, что для Вас совершенно невозможно в поэтической речи слово “сосиски”. Что изменилось за эти годы?
А.К. – Конечно, язык это нечто органическое, живое, он меняется, вводятся новые нормы. Помню, как мне не нравилось “Подскажите, который час” – нужно же сказать просто “скажите”. Потом смиряешься с этим, потому что все так говорят. Слово “поиски” для меня существует только во множественном числе, но в обиход вошло “поиск”. Засилье же английских слов, связанных с техникой и бизнесом, это более серьезная вещь. Наверное, и эти слова можно вводить в стиховую речь, но делать это нужно сознательно и, может быть, в ироническом плане, поиграть с таким словом. В конце концов, и Пушкин это делал: “Но панталоны, фрак, жилет – / Всех этих слов по-русски нет”, он замечательно сыграл на этих словах. Такие вещи мне нравятся. Стиховая речь должна обновляться, но очень умело и поэтично. Что касается молодежного сленга, то надоели все эти “кенты-менты”. У покойного Бориса Рыжего это получалось, а у подражателей, сами

понимаете. В конце концов, любой сленг обречен, ну, кто сейчас помнит всех этих “чувих” 60-х? Жизнь любого сленга коротка, а поэт все-таки надеется, что его стихи будут читать хотя бы через 50 лет. Есть еще неологизмы, Маяковский любил их сочинять. Я их терпеть не могу, все эти “громадьё”, “паспортина”, “многопудье”... Не прижилось ведь, язык не принял. Ну и нецензурная брань в стихах. Увлечение Барковым совершенно не понимаю, да и поэт плохой. Я ведь и с Бродским спорил по этому поводу, мне не нравилась его уголовная лексика в лирических стихах. Одно дело – сатира. Аристофан употреблял сниженную лексику, но в лирическом стихотворении “серпом по яйцам” – зачем? Зачем портить свои замечательные стихи? Пушкин поступал более осмотрительно, он ставил перегородки между лирикой и эпиграммой или дружеским посланием, отделял одно от другого. Там – пожалуйста, а если ты пишешь лирические стихи или стихи, обращенные к Господу Богу или его заменителю – это другое дело.
Е.Е. – Андрей Синявский как-то заметил, что за последнее тысячелетие откровение заменилось вдохновением. Можете это прокомментировать?
А.К. – Если понимать откровение как способность к пророчеству, особенно имея в виду тему русской поэзии поэт-пророк, то я к этому относился, признаться, кисло, считая, что пушкинский “Пророк” – это гениальная библейская стилизация. И только. На самом деле призывать поэта быть пророком неразумно, потому что мы можем предсказать? Курс валюты? И то не можем. Землетрясения не предскажем, исторические катаклизмы тоже. Когда Маяковский сказал “В терновом венце революций грядёт шестнадцатый год”, то, во-первых, ошибся на год, а, во-вторых, тогда это мог сказать любой извозчик, тогда это знали все. Поэтому я сторонник вдохновения.
Е.Е. – А что, по-вашему, вдохновение? Это особое состояние? “Минута – и стихи свободно потекут...”?
А.К. – Пушкин замечательно это определял как расположенность души к восприятию впечатлений. Лучшая организация речевого материала. Вдохновение – это желание написать стихотворение, когда слова приходят сами, поэтическая мысль рождается каким-то образом в твоем сознании, и ты это переносишь на бумагу. Для меня свидетельство вдохновения – это три звездочки над стихами. Даже и не назвать потом стихотворение никак. Как сказал Мандельштам? “Я хотел бы ни о чем еще раз поговорить”. Вдохновенный разговор ни о чем. Я, например, заметил, что у Зинаиды Гиппиус, которую я совсем не люблю как поэта, нет таких стихов, у нее каждое стихотворение называется. Она всегда знала, о чем она пишет, а поэт, садясь к столу, не знает, о чем он напишет. А если даже и знает, то стихи его благодаря рифме, ритмике, все равно выведут его на какой-то новый неожиданный уровень. Вот это будет плод вдохновения.
Е.Е. – Складывается впечатление, что писателей, а тем более, поэтов сейчас больше, чем читателей. Официально подсчитано, что в России сейчас 15000 вполне сносно пишущих стихи по-русски. Вас это не пугает?
А.К. – Пугает. И я думаю, что не пятнадцать, а сто пятьдесят тысяч. Но недавно меня утешил один мой собеседник-литератор, сказав, что в Исландии стихи пишут все. Мы знаем, что литература возникла пото