Елена САФРОНОВА
ПОРТВЕШОК
Изабеллу Соловьеву малочисленные друзья называли Изой, а многочисленные
знакомые и шапочные – Портвейном или Портвешком.
Слишком любила эта молодая экзальтированная особа, подобно полуразваливающемуся
подворотному мужику, принять на грудь дозу портвейна. Примечательно, что
любое количество выпитой дряни она обозначала словами “двадцать грамм”.
Созерцатели судили: если Портвейн твердо на двух ногах стоит (на одной
ноге она и трезвейшая не удерживалась), но лицо горит, а смех вульгарный
– десять раз по двадцать грамм. Если глаза бегают, а ноги преувеличенно
устойчиво шагают, – двадцать раз по двадцать, полпузыря. А если и речи,
и смех идиотские, а координация движений напоминает вращение маховика
взорванного механизма (в воздухе), то мерку “двадцать грамм” необходимо
оставить за мелкостью. Считать хотя бы стопками.
Трезвая Иза Портвейн была даже хорошенькой. Волосы имела цвета “Портвейна
№ 33”, налитого в чистый граненый стакан, глазки голубенькие, щечки, правда,
бледные, зато губки розовенькие и бантиком. Еще имела отца-алконавта,
мать-учительницу, бабку с дедом в деревне, бабку в городе, незаконченное
высшее образование и талант к написанию сентиментальных стихов.
Стихи из Изочки поперли в том же возрасте, когда вылезают на девичьей
коже нежеланные образования, и вызвано их появление было теми же, в сущности,
причинами. Иза Соловьева всегда стеснялась собственной тени, а с появлением
на физиономии прыщей и вовсе ушла в скорлупу родительской “брежневки”,
где в своем углу за шифоньером и переживала пубертатный период. Удивительно
ли, что лирические творения Изы были сплошь посвящены любви? Удивительно
другое: были они посвящены Любви Чистой! То, в чем были отлично осведомлены
Изабеллины активнее развивающиеся одноклассницы, ее шокировало, будировало
и эпатировало. Кидало в крутую краску стыда. Мальчишки из своего и параллельного
класса Изабеллу Соловьеву за девчонку не держали, не держали и за грудь
(пардон!). Видно, поэтому Изабелла созрела как-то кособоко, будто оранжерейный
арбуз, над которым погасла лампочка.
И писать бы Изе Соловьевой свою наивную лирику до седых волос (примеры
бывали!), но, на восемнадцатом году жизни, единый раз преодолев врожденную
застенчивость, познакомилась барышня с молодым и, по его словам, гениальным
поэтом. На одной поэтической тусовке. Тот навязался в провожатые и по
пути дал себе волю, поливая неприлично сказать чем Изины целомудренные
творения. Однако же проявил великодушие: пообещал составить протекцию
к публикации ее опытов в местной газетенке, где сотрудничал на добровольных
началах. Заведовал той полосой, что в этом органе... э-э-э... печати называлась
“культурной страничкой”. Иза, как водится у романтических особ, повелась
с полунамека и предоставила несколько стихотворений в распоряжение гения.
Газетные волки, как водится в этой среде, за возможность прикола ухватились
всеми челюстями. С удовольствием напечатали “молодое дарование”: поменяли
мес
тами четвертую и первую строфу, третью выкинули, вторую концептуально
поправили и обнародовали нечто клыкастое с приговоркой: “Ну, теперь у
нас Иза будет писать по-настоящему!” Дуреха млела, улыбалась поверх еще
щербатых зубов.
В день выхода газеты ей выдали на руки три номера и объяснили, что творческие
успехи положено обмывать. Поскольку в кармане Изы обнаружилось десять
копеек на обратный троллейбус, предложили угостить (под будущие зашибенные
гонорары). В тесной комнатенке, служившей отделом культуры газеты, накрыли
старыми номерами несколько фанерных ящиков и выставили поверх шеренгу
бутылок “Портвейна № 33” и батарею банок со шпротами. Шпроты оказались
подсохшими и с неважным запахом, но это никого не смутило. Балдеющая от
такого внимания к себе и не понимающая, что ее ввели в круг если не более
старших, то более прожженных молодых авторов в качестве пепельницы или
плевательницы, Иза выпила из залапанной стопки свои беспрецедентные двадцать
грамм, и – пошла массовка!
Девка выглотала одна бутылку “33-го”, перецеловалась со всеми мужчинами
в компании, стоя читала свои стихи, захотела повторить этот номер, вознесшись
под облака (взгромоздясь на ящик), упала с ящика, разбив нос, разрыдалась
и попросила проводить ее домой. Просьбу выполнили с невежливой радостью:
она уже порядком поднадоела. Конечно, на то, чтобы вести дебютантку домой,
ни у кого ни сил, ни времени не хватило. Проводили до остановки, с облегчением
всунули в “Кажется, твой?” автобус, и поехала пьяная поэтесса домой, луной
освещаема. Исключительно потому, что дуракам счастье, это действительно
оказался нужный автобус. Иза попала домой, несказанно напугав предков
своим видом. И дома долго беседовала с унитазом о качестве шпрот, портвейна
и несказанной пользе их сочетания.
Казалось бы, для первого раза хватит. Ан нет! Прочистив желудок, но не
просветлев мозгом, Иза возомнила, что поэтическая среда теперь ее навеки.
И пылая чувствами, столь же добрыми, как ее стихи до правки старших товарищей,
она постучала в дверь культурного отдела знакомой газеты как раз в тот
момент, когда там открывали тот же “№ 33” в честь дня рождения ее протежера.
Прошло три дня с первой Изиной пьянки, и молодые поэты, похоже, надеялись,
что ребенка домашние запрут в чулан на всю оставшуюся жизнь. Но их надежды
разбились об нежнейшую улыбку Изы, вставшей на пороге.
– Как дела, солнышко? – ощерясь, спросил юбиляр, рука которого дрогнула
и пролила впустую доб
Скачать полный текст в формате RTF