В полуполёте от земли –
чуть ниже крыш –
уже – стихия!
И что ни ветер – лист идёт на лист.
Уже – такие сдвиги начались!
Уже – такие –
не просчитать! – маршруты воробьёв.
И накипает запах тополиный,
и что-то здесь то замирает длинно,
то переходит
в рёв.

Обрываю цитату, которую хочется продолжать.
Дорогого стоит способность рождать поэзию из повседневности, из того, мимо чего мы пролетаем, не замечая, хотя вглядеться стоит.
Акимова идет по пути возрастающей сложности. Чем большему она научается, тем выше ее требовательность к себе. Ей и в нежном возрасте не свойственна торопливость, которой грешат почти все “начинающие” – лишь бы болтать, а о чем, неважно.
Вот еще “городские” стихи:

Если между ладоней –
словно в рамку зажать:
и фасад, и фонтан, и еще полусад –
мы почти европейцы, уезжать никуда
нам не надо, не надо.

– заговаривает она себя вслед Александру Кушнеру. С той разницей, что Иркутск – это Азия.

Здесь под бровью бетонной
есть навыкат вода
азиатского моря. Здесь можно держать
вместе: злобу и горе, бездарность и радость...

От выдержки (в обоих смыслах), от ответственности за сказанное – его весомость.
Случай москвички Елены Шерстобоевой (уже цитированной выше) – иной. Тут именно захлеб, восторг от того, что можно говорить обо всем подряд, не оглядываясь, забыв о приличиях.
Шерстобоева жадно пытается перепробовать в поэзии всё – все формы, все метафорические, ритмические, интонационные, аллитерационные возможности.

поэтому ни о чем больше не спрашивай
у меня не осталось ни мелочи ни милости
ты девять месяцев меня вынашивала
а я способна только обиду выносить
что в наследство досталась чужая улыбка
тяжесть вины бесконечные сорри
мама я видела как в окно прыгают рыбкой
и сегодня мне тоже хочется моря

Слова, как им и положено в стихах, обретают второе дыхание, преображаются, начинают светиться особым светом.

И мысленно дамы сидят в амстердамах
В амстердамских кафе не с нами не тут
Ну какой от романов вы спросите прок
Но мужьям своим дамы прощают обиды
И в метро вместо вход им читается вдох
И в метро вместо выход им читается выдох

Слова льнут друг к другу. Помогают друг другу, и не на случайных основаниях. В настоящей поэзии вообще степень случайности ровно такова, насколько автор хочет ее себе позволить. Стихи не могут состоять из сплошной, кусающей себя за хвост случайности.
В регулярном, разбитом на “кирипичи” стихе быть свободной сложнее, но Шерстобоевой удается и это. Вот почему приходится цитировать четырехстрофное стихотворение целиком.

Эта книга повод удивиться
Я по ней училась вас любить
Так привычно на седьмой странице
Черный карандашик обронить

Вот тебе твой яблоневый запах
Вот тебе твои вино и стыд
Бродит рядом ночь на снежных лапах
Может быть, кого-то охранит

И большая сказочная птица
(Я хотела б тоже два крыла)
Почему-то больше мне не снится
Улетела или умерла

Ничего как будто не оставив
Кроме тонкого луча во мгле
Кроме тихой жизни и печали
Но они обещаны земле

Из традиционного размера всё так же высекается летучая музыка. Блоковская? Ивановская? (я имею в виду Георгия Иванова). Ни та, ни другая. Сомнабулическое плясание вокруг звука “л”, вообще доверие звуку – способному на чудеса, если подхватить его волну. Истинный “повод удивиться”.
Стихи недавней минчанки Анны Павловской – не меньший к тому повод.
Павловская – поэт бесстрашный, поэт “наизнанку”: “вот я такая, принимайте меня такой, какая я есть”. Это бесстрашие хорошо тем, что в нем нет литературщины. Это разговор напрямую – обычно жесткий, но очищающий.
Вот стихотворение совершенно гениальное (да простится мне это слово) по обнаженности, до скелета, даже при переборе штампов. Стихи – далеко не всегда роскошная драпировка реальности, хотя так их в основном воспринимают и именно этого от них ждут, сила их воздействия зачастую – в противоположном: в отсутствии иллюзорности, красивой неправды.

Я плакала в семнадцать лет
                             с букетом белых лилий, что я
такой большой поэт, а про меня забыли. Луна
огромная плыла корабликом по крышам. Стояла
Люба у стола – подписывала книжки,
                             а я стояла во
дворе на узеньком балконе,
                             а дело было в октябре в
каком-то странном доме.
Был листопад, был листопад,
                             неслись сады по ветру.
Я не могла зайти назад
                             и плакала с букетом, и листья
– крупные, с ладонь, кленовые ладони, ко мне
ложились на балкон, кружились на балконе.