поликлиники, если так можно сказать, поскольку единственным в поликлинике мужчиной был Сергей, не скрывала зависти, что у неё такой муж – пусть и помешавшийся на цветах, да совершенно не пьющий. И Клавдия думала теперь также – совершенно, хотя муж продолжал выпивать по праздникам и выходным. И уже не стопку-другую водки, а опустошая в одиночку бутылку. В бутылках, скапливающихся на балконе, потому что стыдился сдавать их в приёмный пункт, а выбрасывать в мусоропровод рука не поднималась – он не был прижимист, но с детства бережлив, – Сергей приловчился отстаивать воду для полива цветов.
В таком тихом счастье Ивановы, быть может, прожили бы и до конца своих дней, хотя, как врач, Клавдия не могла не понимать, что к пенсии её любимый муж наверняка сопьётся, да оно раскололось, это счастье, как зеркало, сорванное неведомой силой со стены. У Сергея сгорели родители, отравившись кустарной водкой, и он, переживая непоправимую утрату, впервые запил по-чёрному. С поминок после похорон до девятого дня, и после девятого дня – до сорокового. Хорошо, обошлось без прогулов, потому что Клавдия выправила Сергею на работе отпуск, лишь частично использованный им в минувшем году, выпросив к нему пару недель за свой счёт, да и в поликлинике понимали, что в таком горе уважаемый всеми терапевт не работник. О его запое никто из коллег и не догадывался – Клавдия никогда не была любительницей плакаться в чужие жилетки. Через полтора месяца, буквально вырванный из пьяной чёрной ямы женой, Сергей вернулся в свой врачебный кабинет. И всё, казалось, наладилось. Теперь он не брал в рот и капли спиртного даже в праздничные и выходные дни, проводя их с Дашей в уходе за цветами. Цветы росли буйно и весело, и цвели почти беспрестанно наперекор законам природы. Поливая их из лейки водой, отстоявшейся в водочных, пивных или из-под вина бутылках, Сергей надеялся, что когда-нибудь и к нему вернётся радость жизни, утраченная с невозвратным уходом в вечность отца и мамы.
“Только не сорвись, Серёга!” – внушал он себе, молча разговаривая с цветами, и Клавдия, тоже молча – одними страдающими глазами, – молила его об этом же. Даша, тогда пятиклассница, об ужасном срыве отца не знала. Те дикие недели, ломавшие её отца, выпали на июнь и часть июля, и она гостила в деревне у бабашки с дедушкой – родителей Клавдии.
“Не сорвись!” – внушал себе Сергей, желая, но подавляя желание выпить, и вновь сорвался, помянув отца с матерью, когда пришла пора отводить по ним полгода. На этот раз он пил полмесяца, и скрыть запой не удалось, но пьяные прогулы ему на работе простили, посчитав их случайностью, и объявили только выговор.
Уволили Сергея из поликлиники через полгода, и не за прогулы, а за систематические выпивки на рабочем месте, правда, не внося эту запись в трудовую книжку, но слухами земля полнится, и Сергей посчитал для себя наградой, когда его взяли фельдшером в протезную мастерскую. Здесь было посвободнее, чем в поликлинике, начальство смотрело сквозь пальцы на всегда поддатого врача, добровольно ставшего фельдшером, и в заработке Сергей не потерял, а даже приобрёл, не брезгуя принимать деньги от инвалидов за пра

во изготовления или получения протезов в обход очереди. А вот дома стало совсем худо. Если в рабочие дни он выпивал довольно умеренно и по-тихому, то в выходные и в праздники напивался до чёртиков, пугая своим поведением жену и дочь, и Клавдия стала уходить с Дашей к своим дальним родственникам, живущим в городе, или к подругам. Сначала переночевать, а позже на дни и недели – праздники в России случаются долгими.
Выбравшись из запоя, Сергей бросался разыскивать самых ему близких людей, вставал перед ними на колени, клятвенно обещая, что пить больше не будет, и, в очередной раз поверив ему, они возвращались. Сергею было мучительно стыдно перед ними, особенно перед дочерью, и он молил Бога помочь ему сдержать слово, но Бог или не слышал его, или, занятый более важными делами, оставлял его просьбы-молитвы на потом. Поэтому, совсем отчаявшись и осознавая, что он рано или поздно лишится самого дорогого, что у него есть семьи, Сергей, согласившись с Клавдией, закодировался от пьянства у знакомого нарколога, И продержался, не испытывая тяги к спиртному, почти год. Но потом был обвал – мрачнее не бывает, и Клавдия насовсем ушла от него, сняв комнату в коммунальной квартире на окраине города.
Вместе, конечно, с Дашей ушла.
И Сергей окончательно скатился на дно, забыв о фельдшерстве в протезной мастерской, но всегда помня, что умрёт в муках, если срочно не опохмелится. И ещё, как ни странно, не забывал он о цветах, хотя теперь не ухаживал за ними, как прежде, а лишь поливал. Только вот не отстоявшейся в бутылках водой, а прямо из-под крана, потому что давно сдал бутылки, скопившиеся на балконе, в приёмный пункт, как продолжал сдавать в него вновь появляющиеся, не испытывая никакого стыда.
Цветы цвели теперь совсем не буйно и не очень весело, и если Сергей, опохмелившийся или пьяный, начинал разговаривать с ними, не откликались.
“А я вас люблю!” – плакал, обижаясь, он, но цветы не трогали его слезы, как не трогали они жену с дочкой, когда Сергей приползал к ним в коммуналку, умоляя вернуться. Хотя про любовь – и к цветам, радующим его с детства, но какие не разрешали ему разводить и держать в доме пьющие родители, поскольку, мол, это забава для бездельников, и к Даше с Клавдией – было правдой. Но теперь им не нужной, открылось однажды Сергею, когда он проснулся, весь трясущийся после очередного загула, в опустошённой пьянками квартире и увидел умирающие прямо на его глазах цветы. Они умирали не только в его и раньше Клавдии комнате, но и в Дашиной, и на кухне.
“Полить забыл!” – ужаснулся Сергей, но земля в горшках была влажной. И не заметно было, что почва инфицирована какой-нибудь заразой. И не точили цветы цветочные паразиты.
– Что с вами?! – почти взвыл Сергей, и услышал в ответ умирающий шепот: “Пить...”
– Пить? – поразился, как бы вынырнув из глубочайшего похмелья, Сергей. – Да я же вас почти залил! – ковырнул он пальцем землю в одном из горшков. И тотчас будто молнией озарило его сознание – цветы просили не воды, а спиртное.