болизация, детализация, контраст, присущая общему художественному методу цикла пародийность (в которой нередко угадываем мы столь значимое для автора возвращение к истокам), композиционное своеобразие. “Гробовщик” – это отнюдь не произведение, в котором “ничего не происходит”. Такое, на наш взгляд, неправильное толкование повести, результат рассмотрения “Гробовщика” в качестве отдельно взятого произведения, не связанного с остальными повестями цикла, не служащего его общей идее, его композиционному замыслу. Для нас же глубокие взаимосвязи внутри цикла не просто очевидны, они служат прямым доказательством того, что “Гробовщик” – ключ к разгадке и глубокому пониманию “Повестей Белкина”.

“ГРОБОВЩИК”. Отметим, прежде всего, что “Гробовщике”, как в особой линзе – магическом кристалле? увеличительном стекле? кривом зеркале? – сгущены, подчеркнуты, доведены до предельной резкости все уловки и приемы, которыми Пушкин “заманил”, “заключил” читателя в “музыкальную табакерку”, именуемую “Повестями Белкина”. “Гробовщик” – окошко, форточка... Если у читателя хватило проницательности и смекалки дотянуться до нее и распахнуть – то Автор – во всей красе, с обезоруживающей иронией и жуткой, младенчески наивной и в то же время библейски пророческой улыбкой (гримасой ужаса – ухмылкой шута) – уже посмотрел ему прямо в глаза!
Подлинная “героиня” двух предшествующих и двух последующих повестей – Любовь. Героиня “Гробовщика” – Смерть. Она играет со своей вечной противницей в “Выстреле” и “Метели”, “Станционном смотрителе” и “Барышне-крестьянке”, эта игра и образует сложный колдовской, вихревой узор судьбы. Игра требует масок и переодеваний, и персонажи повестей по мере чтения словно выстраиваются в сознании читателя в причудливый карнавальный “котильон”. Маски и костюмы тщательно помечены – этот из походного сундучка Бестужева-Марлинского (“Выстрел”), эта – из резной шкатулки Жуковского (“Метель”), эти – из рабочей конторки Вяземского (“Станционный смотритель”), а эта – из театральной укладки Богдановича (“Барышня-крестьянка”). И все определено: Любовь смеется над Смертью со всей очевидностью неумолимых аргументов своей правоты. Она тоже – своего рода “блудная дочь” (лейтмотивом проходит и здесь настенная история о судьбе блудного сына), не знающая других правил, кроме закона собственного существования. Но среди веселья всепобеждающей Любви (приводящей своих послушников к себе как к высшему оправданию – вопреки всему) зияет простая и страшная (почти уже и не литературная!) правда – “Гробовщик”.
Здесь все – оксюморон, все – гротеск, карикатура и геометрия, начиная с державинского эпиграфа, сразу отсылающего нас к темам, резко контрастирующим с легкими, сентиментально-романтическими предуведомлениями остальных повестей. “Гробовщик” – развернутая метафора знаменитого державинского “где стол был яств – там гроб стоит”. Стол – гроб... ничтожному ремесленнику дано имя грозного императора – Адриан. Одолеваемый загадочными предчувствиями, гробовщик переживает новоселье в желтый домик, в котором заводит привычный, собственный строгий порядок (“кивот с образами, шкап с посудою, стол, диван <...> в кухне и гостиной помести

лись изделия хозяина: гробы всех цветов и всякого размера...”). Вскоре дом становится освящен чуть ли не “розенкрейцерской” символикой – “над воротами возвысилась вывеска”, на которой изображен амур с перевернутым факелом, с откровенно прагматичной подписью о продаже, прокате и ремонте гробов. Контраст и в то же время параллель образов – немец-сапожник (франмасонские удары в дверь). Возникший разговор, по сути, о п р о и з в е д е н и я х (гробах и сапогах)... Шекспир и Вальтер Скотт упомянуты не случайно – гробовщик Адриан настоящий, а не театральный, не из романа и не из трагедии! Не столь шутлив и весел, как того требует литературная традиция. “Из уважения к истине мы <...> принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу”. И будочник Юрко – страж границы, которую пересекают горожане, переселяясь на кладбище – тоже весьма любопытен в качестве приятеля гробовщика... Он словно становится тенью, призраком, недобрым знаком и во сне, и наяву.
Сон гробовщика, пожалуй, единственный эпизод цикла, в котором Смерть открывает нам свое лицо. Это то место и то время, когда приходит ЕЁ торжество. “Смотрите, – словно говорит Пушкин, – здесь кончаются танцы Любви, начинаются пляски Смерти”; мы гуляли с простодушно-искренним Белкиным по литературным закоулкам большой культуры... теперь она, большая культура, обернулась к нам угрюмым лицом гробовщика! Конечно же, ты, проницательный читатель, всех уже опознал? Понял, что за “страсти роковые”, что за “судьбы”, от которых “защиты нет”? Ведь и лицо гробовщика в финале сменяет свою задумчивость и угрюмость на радость пробуждения, обновления, на счастливое выражение покорности судьбе и спокойствия.
Было ли все только СНОМ? Вещим сном, сулящим недоброе, несмотря на яркие картинки, щедро раскрашенные гениальным художником – Торжествующей Любовью, вопреки ее страстным жизнеутверждающим гимнам?

3. “Пирамидальная” архитектоника цикла “Повести Белкина”

“В циклической форме могут выступать такие явления,которые только благодаря предшествующему или последующему становятся полнозначными”.
М.Н.Дарвин, В.И.Тюпа

Подробно познакомившись со своеобразием мотивов, сюжетов и образов, с интереснейшим композиционным планом каждой отдельной повести, мы должны уделить такое же пристальное внимание их глубоким взаимосвязям и значениям на уровне цикла – произведения, представляющего собой единое целое.
Цикл “Повести Белкина” подчиняется строгой пирамидальной архитектонике, т.е. пространственно имеет вид пятигранника или пирамиды (в зависимости от расположения пункта центрации основных мотивов). Настоящим открытием для нас стало то, что каждая повесть “ложится” на подобный план геометрической фигуры: 4 повести (“Выстрел”, “Метель”, “Станционный смотритель”, “Барышня-крестьянка”) так же пред