Но тут страница
вдруг р-раз – и в пыль. И черт с ней! На гора
безделицу наш бойкий Авктор выдал.
Но, кстати, очень подходящий титул:
“ВСЕ К ЛУЧШЕМУ.
Из жизни С... а П... ча Пр... а”.

6.

Уж сколько в эту бездну уплелось
народу – и не счесть. Идут гуртами.
Зияют на все стороны гортани
разверстые, на знамени – “Авось”

полощется, трещит земная ось
(а может, скрежетнуло что в кардане?),
и я стучу на старенькой “Ятрани”,
тебя, Чума, толкуя вкривь и вкось.

С гипотезами, впрочем, не все гладко.
Зато есть одна милая загадка:
“В орехах покидаю я Сибирь,

В арбузах приезжаю я в Коломну.
Скажите, кто я?” И в ответ укромно
быльем промерзшим шелестит пустырь.

* * *

Это возраст
инвентарного списка.
Это время
недоска-, недовыска-,
просто списка,
а не сладостной неска-...
(не скажу уже там – чего).
Это царствие
синонимии.
Это сносу нет
сапогам семимильным.
Долгий перечень,
и в виде довеска –
развороченное стерво.

Отче наш,
на все положивый!
Толкователям
здесь не будет поживы.
А и будет что,
так разве, пожалуй,
составителям словарей.
Ибо чаще:
шелуха, чем ошурки.
Ибо проще:
ишаки, чем каурки.
Ибо ближе
кабаки, чем кружала.
А там так и так: “Налей!”

Потому что –
время реестра.
Потому что –
совершенная бездарь.
Потому что
не подпустит на выстрел:
на то она и тишина.

Остаются
половецкие пляски.
Оставляются
ревизские сказки.
Расставляются
с керосином канистры.
И, как водится, ночь нежна.

* * *

Едва мы раскроем глаза и свой слух отомкнем,
Очнувшись – все трое –
                      от неких мучительных грез,
Как слышно: гудит где-то рядом,
                                               почти под окном,
Изысканный мусоровоз.

Ребристый контейнер,
                                  тугой гидравлический пресс,
Под ящик для смета на диво рукастый захват...
Он мог появиться здесь разве что прямо с небес.
Как минимум – с озера Чад.

Им правит мужчина с лицом молодого вождя,
А черная дева трусит за ним следом – с совком.
Всего пять минут,
                         чтоб, подъезд за подъездом пройдя,
На сутки оставить наш дом.

И сын беспокоится, рвется, бедняга, к окну,
Он просится на руки: нужно ему посмотреть,
Как с грохотом канут бутылки, и, сыто икнув,
Утроба набьется на треть

(А может – и более), нужно поглубже вдохнуть
В себя этот выхлоп –
меж рам просочившийся яд...
Я сам замечаю, как вдруг расправляется грудь
И ясным становится взгляд.

Я помню, что много чудесного видит земля.
Но мы здесь – все трое –
                             чудеснейший сведали плес.
Ты слышишь? Гудит где-то,
                             воздух снарядом сверля,
Изысканный мусоровоз.

МЕСТА ЛИШЕНИЯ

Сидит за решеткой классический узник,
то трубку раскурит, то водочки дюзнет
и смотрит, не видя уже ни хера,
туда, где за тучей белеет гора.
Тур вальса предложит порой вертухаю:
под музыку солнце быстрей потухает,
заставкой скользя по шершавой стене
сквозь титры “текел”, “упарсин” и “мене,
мене”. Чтобы камера сделалась краше,
он плитку кладет возле самой параши,
там, где рукомойник приладить не смог
свой щупик, а если точней – хоботок.
В воде дребедень керамической плитки,
как сильно газированные напитки,
исходит белесой ботвой пузырьков.
Должно быть, удел всякой глины таков,