кой-то техникум, так как владельцы машин теперь почти не ездят и,следовательно, не ремонтируют их, я пошел поглядеть на обреченных собак. Действительно, несколько на удивление худых дворняг с выступающими ребрами лениво бродили возле закрытых и чистеньких баков. Один грязно-белый псина с черным ухом и такими же черными пятнами на спине, приблизился ко мне, поднял на меня живой, такой выразительный и осмысленный взгляд, что я отвел глаза. Ну что ему сказать... Потрепал по шее, мол, терпи, брат, может обойдется.
Печально, перед собаками мы вроде виноваты...
Все связаны в этой жизни, и судьба у всех одна.

ДЕКОРАЦИЯ

Съемки были на натуре, из-за надвигающейся непогоды спешили, место выбрали случайно, просто добавили одну декоративную деталь: у дороги на скорую руку соорудили дощатый обелиск с вырезанной ножом фамилией вымышленного сценаристом красноармейца, убитого в бою и похороненного здесь. Вообще-то получилось довольно трогательно и живописно – лесистые горы, чистая речка, проселочная дорога. Сразу после окончания съемки этой небольшой сцены, когда горсточка измотанных отступлением бойцов, подняв над могилой винтовки, отсалютовав погибшему герою, начался дождь. Все были утомлены, голодны, поэтому поспешно уехали в гостиницу. Молодой, румяный, с реденькими усиками, похожий на Лермонтова режиссер фильма поручил рабочим к вечеру убрать обелиск... Остальное понятно...
Через десяток лет на этот полусгнивший и потому особенно трогательный обелиск у дороги наткнулись пионеры-следопыты из близлежащего курортного городка. Они взялись его обновить. В это время неподалеку работали дорожники, их растрогало детское благородство, и, движимые патриотическими чувствами, они, вооруженные мощной техникой, захотели им помочь и буквально за час-другой соорудили более пристойный небольшой, аккуратный обелиск из бетона, перенесли на него фамилию погибшего.
Спустя несколько лет накануне очередной годовщины со Дня Победы районное начальство решило перенести в братскую могилу останки бойцов, погибших в великую войну на подступах к теперешнему курорту и захороненных в разных местах. Могил оказалось немало. Дошли и до этой. Приехавшие саперы принялись копать там, где в свое время был поставлен для декорации к фильму бедный обелиск, обновленный рабочими-дорожниками. И надо же, отдыхавший на курорте режиссер, когда-то снимавший здесь сцену прощания бойцов со своими товарищами, как раз в это время проходил мимо, проделывая утренний моцион. Теперь в нем никто бы не узнал того стройного молодого человека, всячески подчеркивавшего свое сходство с великим поэтом – лысина во всю голову, одутливость, большой живот и обвисшие редкие усы. Памятничек пробудил в нем не только приятные воспоминания, но и вызвал муки совести: этот фальшивый обелиск, под которым никого нету, показался ему кощунством, в котором повинен он сам...
Преодолевая неловкость, он подошел к солдатам, попытался им объяснить, что они делают бесполезную работу. Старшина, руководивший работой, пожал плечами: мы народ военный, приказали копать на два метра, – копаем...

Земля была каменистая, тяжелая, никогда никем не тронутая. Ребята, обнаженные до пояса, копая, обливались потом. Режиссер еще настойчивей принялся объяснять старшине, мол, по ошибке, по недосмотру здесь осталась декорация к фильму, который он снимал, и досадно, что таким славным ребятам приходится по его вине делать тяжелую, а главное напрасную работу. Старшина, деревенский парень, с уважением и интересом разглядывал столь редкого собеседника, он впервые видел такую знаменитость, но еще раз снисходительно объяснил, что он обязан выполнить приказ...
Режиссер потоптался, неловко развел руками, уже собрался уйти, когда из ямы глухо донеслось: “Что-то есть!..”
В вековечной целине, не поддающейся стальной лопате и лому, среди сгнивших обрывков брезента и военной формы белели кости. Более-менее целыми оказались лишь кирзовые сапоги...
Один из саперов покопался в комьях земли, покрывших скелет на груди, и извлек что-то сверкнувшее. Подал старшине, стоявшему у края могилы, тот положил на ладонь серебряный кружочек с изображением танка и буквами “За отвагу”...
Больше всех был потрясен режиссер, на которого солдаты смотрели как-то подозрительно: чего было врать? Может он и никакой не постановщик картин, а просто ненормальный старикан. Он, ссутулившись, испытывая стыд, поплелся в свой санаторий. И все время был какой-то потерянный, механически принимал процедуры, так же машинально ел за обильным столом, без интереса прогуливался, а сам все думал об этой неожиданной встрече с былым. И его фильмы, которыми он прежде неумеренно гордился, показались ему блеклыми, крикливо-фальшивыми, жалкими, какими-то механически-бескровными, и это его инфантильное подражание великому поэту, когда в молодости встречные девушки из-за его “лермонтовских” усиков и в подражание ему же зачесанных набок волос с интересом оглядывались на него (это тогда льстило его самолюбию) – теперь вызывало стыд, стыд до того жгучий, что он чувствовал, как огонь пек его щеки, спину...

ЖЕНА

Ехал на велосипеде с купания через дубраву, которую в деревне зовут Похарыла (от русского – погорелое). Было чудное июльское утро, со звоном и пением всевозможных пернатых и крылатых, с росной влагой на травах и листве, с едва уловимым глазом стелющемся туманом. Ехал, еще не обсохший после купания, поглощенный невеселыми своими мыслями, своим неожиданным сиротством, к которому никак не хватало сил привыкнуть, и обратил внимание, что меня все время сопровождает стайка маленьких птичек, похожих на недоразвитых сорок, не знаю, как их называют. Очень милые птички; обгонят меня стайкой, покружатся вокруг, словно миролюбивые пчелы, а одна из них залетит вперед, сядет на тропинку, ждет когда я подъеду, потом взлетит, отдалится на полсотни метров, опять поджидает меня, потом проделывает тоже...
И тут меня осенило – да это душа Анны меня сопровождает!
Как с ней заговоришь?.. И все время потом из головы не выходила эта птичка, вызывая в душе какое-то нежное чувство, вроде бы обновления, перехода в ка