– Успокой киндер! Я – не звер, я – человек, как ты. Там, – он показал рукой в сторону входа, – твой тохтер? Да?
У Шуры все поплыло перед глазами. Она медленно, прижимая к себе дочь, опустилась на пол.
– Ой! Ой! Что, я такой... Ну, как это по-русски? Не фонтан?
Не успев разглядеть немца, Шура поднялась с пола:
– Да! Там застрелили мою сестру. Ей было только четырнадцать. А это моя мама. Она очень больна. Не ходит и не сидит.
Немец широко шагнул к Шуре:
– О! Какой красивый ребьёнок! Майне доме две дочки маленьки, а еще одна имеет сама дочку. Это – майн внук.
Он протянул руки к Неллечке. Она отшатнулась и закричала.
– О! – сказал немец, – все нас боюсь. Но я не фашист. Я – учитель русска язык. Не хочу война. Почему ты не сполняйт приказ? Здесь верный тод. Смерть. Я другой, понимаешь, другой ночь помогу тебе тот берег. Четыре дня ваш свободка будет паф!
Он подошел, опустил одеяло которым было закрыто окно и, когда Шура со страхом зажгла гасик, достал из рюкзака хлеб, сахар, тушенку.
– Меня не надо боись. Я – Спартак.
– Воды! – Пересохшими губами прошептала Шура и протянула немцу ведро. Она была, как во сне, а он послушен, как ребенок:
– Ватер? Гут-гут! Приньесу. – И он быстро вышел их комнаты.
Два дня Шура жила как в лихорадке. Она связывала все необходимое в узлы, много раз меняла их содержимое, но каждый раз сердце ее замирало: а вдруг этот Спартак приведет их в комендатуру или прийдет сам и всех пристрелит?!
Долгожданная ночь, на ее счастье, выпала дождливой. Когда Спартак (так она мысленно его называла) зашел за ними и бережно, но очень спешно перенес узлы в лодку, а затем они вдвоем перенесли шурину маму и детей, он хотел уже отчалить от берега, но вдруг вернулся и завернув в старое одеяло труп Марийки, разместил и ее в просторной лодке. Только теперь Шура по-настоящему поверила, что бывают на свете чудеса.
Днепр был непогодлив Под проливным дождем они перебрались в Киев прямо напротив Владимирской горки. Спустя годы у нее из памяти совершенно выветрилось, как она оказалась потом в просторной, жильцами покинутой, квартире на Воздвиженской улице. Все это устроил тот немец. Впрочем, она даже мысленно не называла его так. То – учителем русского языка, то Спартаком...
Только после войны она поняла, что имя у него, наверное было совсем другим. Оказывается, он ей сказал, что был членом германской партии спартаковцев. Он ушел сразу, как только внес в квартиру шурину мать, появился только через несколько дней после переезда. Молча выложил все, что было рюкзаке, даже эрзац-шоколад и сказал, что их часть идет на восток:
– Будем цурюк, назад, буду здесь. – Он твердо так сказал, будто наперед знал что немцы побегут назад!
Он не вернулся. А она потом всю жизнь сожалела, что не спросила ни его имени, ни фамилии. Знала только, что был он учителем из Нойнберга. Да вспоминала фотографии его семьи и детей и внучки, которые он ей показывал. Может быть до сих пор ждут в далеком немецком городе хоть каких-то вестей об этом добром человеке.

ЗАТМЕНИЕ

Невозможно понять, каким образом у нее среди великого множества неразобранных снимков сохранилась крохотная фотокарточка Илоры – однокурсницы, грузинской княжны из рода Чавчавадзе.
Снимок как бы сам по себе выпал на стол. Кусочек давней студенческой памяти, как знамение, как небесный знак из горящего Сухуми.
Острая иголочка боли пронзила сердце, поворочалась там и, рассыпавшись на сотни еще более тонких, затаилась в глубине:
– Надо срочно что-то делать! Спасти, вывезти... Найти! – Крутилось в голове.
Телеграмма, как сказали бы на стрельбище, улетела в “молоко”. Ожидание, а затем медленный возврат в действительность:
– Что можешь сделать ты? Старая, одинокая и немощная женщина?
После института они много лет переписывались. К каждому женскому дню Лариса получала от сухумской подруги посылку с ветками мимозы.
Это было так трогательно, привычно и необходимо. Потом сама как-то незаметно оборвала обстоятельную переписку.
Перешла сперва на праздничные открытки. А потом и вовсе бросила писать. Хотя перед каждым праздником, перелистывая страницы пухлой записной книжки со множеством адресов своих новых друзей и знакомцев, корила себя:
– Ладно! Вот обязательные послания напишу, останется время, засяду за письмо к Илоре! Нельзя же после такого долгого молчания отделаться простой парой слов, – твердо решала, и почему-то вновь не успевала.
Увесистая стопка писем и открыток рассылалась по адресам. Но там не было ничего для Илоры в ее чудесной Маджерке среди великолепного цитрусового сада. В трех шагах от белого города Сухуми и в одной ладошке от берега Черного моря.
В селе Маджерка, куда вышла замуж Илора, Лариса гостила несколько раз. Ее встречали так, как умеют только грузины.
Даже ее внезапный приезд не менял традиций. Над длинным-предлинным столом в беседке натягивался брезентовый полог от дождя или солнца
На столе появлялось неисчислимое количество всевозможной снеди. По заведенному обычаю соседи прихватывали кое-что из дому. Выстраивались ряды плетенок с отличным домашним вином.
На время подготовки гостью уводили на второй этаж дома по белокаменной лестнице. Показывали спальню, в которой таилась за темными занавесами блаженная прохлада. Из кранов, начищенных до блеска, лилась серебряная вода. Чуть тепловатая, но такая освежающая после изнурительного пути под нещадным солнцем.
Потом к ним поднималась мать Варлаама – мужа Илоры. Звала перекусить чего-нибудь с дороги.
Эта старая женщина до пенсии работала в местном колхозе. Выращивала цитрусовые. Герой соцтруда.
Руки ее со следами давно заживших шрамов были похожи на карту местности со множеством рек и ручьев.
Сама она – сухонькая и согбенная, казалась маленькой, вечно куда-то спешащей птичкой. Вот и теперь, созывая семью за стол, слишком проворно для своих лет, вспорхнула по лестнице:
– Илора! Что ты голод даешь гостье?