веку можно пригрозить и он послушается, когда еще под стол пешком ходит, а после бесполезно ему вдалбливать в ум: поймет только то, что ему по природе требуется. Настасья очень переживала несогласие в семье, по ночам стонала: снились кошмары, соскакивала с постели, днями охала. Степан Степанович назвал тестя отцом, Гришка одернул его: “Какой он тебе отец!” Так и остались они для зятя Иваном Андреевичем и Анастасией Евлампиевной. Степан, что бы про него ни несли, как бы его ни кляли, ни о ком плохо не отозвался, имел выдержку, обиды переживал скрытно, с горя не напивался.
У Ивана мала грамота, но он повидал в жизни, воевал, много раздумывал о Степане Степановиче, чувствовал по-своему, что у того в работе что-то не так, как надо, нет главного, чему учился. Директор совхоза чуть что отсылает к нему с просьбой разобраться и принять меря. Поругаются мужик с бабой – она бежит в партком жаловаться. Повадились. У тех закон, власть, деньги. Нечего в парткоме всех ублажать. Как подметало. Все на себя берет. Подменяет. Стоило ли столько учиться. Не дома, так на работе подорвет здоровье, жене потом с больным век мучиться.
Пролетели годы. Вот уже Маришкин сын Игорь кончил школу, учился на инженера. Безотказного, добродушного Степана Степановича каждый раз все вновь и вновь выбирали секретарем парткома совхоза, потом его перебросили в райком. Там не то, что в совхозе, им своя своя столовая, обеспечение особое. Иван не видел, чем он там занимался. Как ничем. Остался бы в совхозе. Лучше быть первым в деревне, чем последним в городе.
Игорь окончил институт, отслужил в Советской Армии, собирался жениться. Трах-бах! Власть переменилась. Райком ликвидирован. Его как не было. Никто из окружающих не почувствовал его отсутствие. По нему никто не заплакал. Степан не обескуражился, обрадованный, словно после отбытия срока, уехал с Мариной к сыну в Красноярск начинать иную жизнь. Жалел потерянные годы, но благодарил судьбу за встречу с Мариной.
Потешались над ним тогда Мишка с Гришкой. Что же он, говорили они, не вернулся в совхоз продолжать битву за хлеб, дальнейше укреплять колхозно-совхозный строй, к чему призывал до того, развернулся на все сто восемьдесят градусов, лег на обратный курс, переметнулся на другую сторону баррикад, оказался Федот да не тот; понятно, на хлебной-то ниве надо потеть, спину гнуть, пуп надрывать, грыжу наживать, мозоли натирать, подчиняться, делать то, что заставят, идти туда, куда или на что пошлют, получать столько, сколько дадут, а то и вовсе не дадут – это тебе не языком болтать. Ивану нечем крыть. Он с сыновьями и так и этак, чтобы образумились. То,бывало, бумажку бросишь в щелку ящика и домой. А теперь в нее записано столько, аж глаза разбегаются, и никого не знаешь, “вместе не сидели”. “Хоть за кого, – легкомысленно ответил Мишка. – Хоть за Степкина собутыльника. Тебе-то не все ли равно: все одинаково сулят. А ты как жил, так и живи, ели не хуже”. Но Ивану уже не все равно, он уже чувствовал вес своего голоса и меру своей ответственности перед обществом. Степан далеко, он-то помог разобраться в ситуации. Иван прислушивался к разговорам хороших людей, за кого они собираются голосовать, за того и он с Настасьей голосовали. Мишка с Гришкой не ходили на выборы и видели в том свою доблесть. Их не неволили, без них обходились.

Степан и Марина не растерялись, обжились на новом месте, купили квартиру. Марина приезжала повидаться с родными, вся в золоте и с большими деньгами. Мишка с Гришкой издевались: “Честным трудом сейчас много не заработаешь. Степка грабастает где-то”. Маришка сожалела, что у нее такие неотесанные братья; с ними и поговорить-то не о чем, а еще передовики производства. Иван переживал. Они с матерью ничему дурном не учили их сами не показывали плохой пример. Сыновья не уважают зятя от зависти и от сознания своей никчемности, может, раздражаются от недовольства ими своих жен. Умная Маришка не ссорилась с братьями: у них один отец и мать, надо их пощадить. А с несовместимостью ничего не поделаешь.
Степан ученый, быстро разобрался что к чему: сперва работал по найму, где больше платила, потом завел свое дело. По радио слышал, что на севере выбрасывают оленьи шкуры, потому что вывозить их оттуда не выгодно: далеко, не на чем и некому. Рискнул. Купил моторную лодку. Как только вскрылась от льда Нижняя Тунгуска, поднялся до верховья реки, из Сухостоя сплотил плот, сплывал вниз по течению и в поселках и стойбищах за бесценок скупал шкуры (их даже так отдавали, добрался до Игарки, продал шкуры иностранцам, на вырученные доллары заказал на заводе резиновых технических изделий пневматические “бревна”, поставил на лодку самим усовершенствованный водометный двигатель, чтобы вверх по реке идти не поглубокой быстрине, а по тихой мели подле берега и так экономить горючее для дальшего заплыва. К лодочному мотору приделал маленький компрессор для надувания “бревен”, получил лицензию на сбор и реализацию шкур. В следующее лето приплавил шкур на несколько миллионов рублей. Понравилось. Степан платил государственный налог больше, чем совхоз.
Как-то осенью по селу прокатила черная “Волга” и остановилась у Антиповых. Так раньше приезжал на райкомовской машине Степан Степанович. Набежал народ глядеть. Да, он с Мариной Ивановной. У Антипиных праздник. Им привезли кучу денег и полную машину разного добра, с ног до головы обули и одели всю родню. Мишка с Гришкой притихли, усовестились, безотказно приняли подарки. Один кончики усов подкручивает вверх, другой черную бородку-клинышек поглаживает ладонью. Отец чуть ли не каждый день бреется, чтобы перед женой и людьми выглядеть опрятнее, а они... Моду взяли. Ну да шут с ними.
В тот вечер Степан, чуть захмелевший, интересно рассказывал. Жутко. Идешь по реке с плотом на буксире и сознаешь, что вокруг на сотни километров ни одной человеческой души. Радуешься любому зверьку. Вон впереди медведь забредает в воду, чтобы переплыть на другой берег. Иной, завидев, повернет назад, иной станет, принюхается, как поравняешься, пускается вплавь в надежде забраться на плот и поживиться чем-то тухленьким. Дашь газ – отстанет. Бывает, не обращает никакого внимания, нахально плывет наперерез, не понимает, что могут столкнуться. Лайка на плоту мечется, готова броситься в реку и схватить в воде за “штаны”, но приучена к “нельзя!” На воде его с лодки из двустволки несложно ухлопать, но рука не поднимается ни за что погубить зверя. Да и куда с ним потом. К счастью, ни разу не столкнулись. В шутку погрозишь ему кулаком, а он вроде как усмехнется в ответ. Никого не прельстит такая работа. Да и одному