ДиН перевод
Ласло ГАРАЦИ
ТОМЛЕНИЕ
Я знал о ней, что она расписывает по картону1 , учится танцу
живота и что она хороша. Я не нервничаю, я вообще не из нервных, зачем
нервничать. На табло мелькают указатели. Уходит скорый поезд на Будапешт.
Я – пальто за триста долларов посредине зала ожидания, прибывает она,
на её лице – отблеск кисловатого сплина одиноких женщин старше тридцати.
Ничего. Я ведь тоже не скрещённый с Ван Дамом Эден Рубольд, и будет ни
к чему не обязывающий вечер, поужинаем, поговорим, затем вперёд, в гостиничный
номер, который она заказала, утром назад в Будапешт, всё, ничего больше,
погуляли разок. Ноги вполне ничего. Есть такие, у которых вовсе нет ног.
По дороге сюда, в вагоне-ресторане я собирал выражения вроде таких...
теряет почву под ногами, теряет голову, теряет нить. Красивый язык.
Я доктор теории литературы, сравнительного языкознания и – так вышло –
ещё пяти наук. Прежде чем вернуться из Америки погостить, я дал объявление,
возраст, внешность, физическое состояние, планы, ожидания (курящих прошу
не беспокоиться), написали сто семьдесят восемь человек, многие отсеялись,
наконец, осталась лишь Мари Тот, она казалась многообещающей, не курящая
рисовальщица по картону, танцующая танец живота.
Я вручил ирисы, она передала вино, на этикетке надпись: “Поле с видом
вдаль”. Предлагаю найти ресторан, но она не знает ресторанов, не ходит
в рестораны, открывает сумочку из крокодиловой кожи и закуривает. Вот
как. Значит, она не знает, где рестораны, если они вообще существуют тут,
может быть, кто его знает, в Мишкольце нет ни одного траханного ресторана?
Я кажусь себе лёгким, будто силу притяжения выключили, осторожно ступаю,
правой, левой, так, чтобы не улететь. Ещё кажется, что за мной идут: одни
и те же лица появляются на темнеющих, полосатых от света ламп улицах.
Симптом невесомости и параноидальной шизофрении в комплексе, но это ничего,
это можно. Они накатывают на меня волнами, волны интерферируют, усиливаются,
затихает, начинается снова.
Мы пожираем разогретую в микроволновке быструю заморозку в облезлой пиццерии,
официант оценивает меня из-под вспухших век, скатерть в крошках, по радио
поют дуэтом Ити с Иштваном Ваго. Жуем молча. Пытаюсь воспринимать это
с юмором, юмор – вежливость безнадёжности, сижу здесь, в Мишкольце, с
незнакомой, острозубой2 , пропахшей табаком бабой, жую средне разогретую
пиццу, это тоже жизнь. Сегодня здесь, завтра в Пеште в Центральной с профессором
М. будем говорить об Аладаре Мод3 и Пале Панди4 , через две недели в Гринвич
Виллидже, в не
1. Здесь по-венгерски одно слово, обозначающая профессию:
что-то вроде картонщицы.
2. “Пилозубой”, зуб как зубец пилы.
3. Аладар Мод – историк, публицист
4. Пал Панди – литературный критик, историк литературы
большом ресторанчике – проводы коллеги, выходящему на пенсию.
Невозможно выключить себя из мира.
Заказываю вино, не пытаюсь беседовать с Мари Тот о литературе, о философии,
даже не вбрасываю беспроигрышный номер о том, что Мона Лиза – автопортрет
Леонардо, спрашиваю о её жизни, о росписи по картону, но о картонах она
не хочет, я так и не узнаю, в чём суть росписи по картону... зато рассказывает,
что изменила мужу с его другом, но потом и эта связь гикнулась, потому
что тот чувак пришел с другой женщиной и сказал, что им надо жить втроём,
и с тех пор она одна. В ответ я тоже вкратце рассказываю о своей жизни,
Надьварад, лагерь беженцев в Греции, Ближний Восток, обугленные трупы
арабов, привязанных цепями к грузовикам, Канада, Штаты, университеты,
публикации, премии, и пр. Молчу том, как при весной и осенью меня грызет
ностальгия, но рассказываю, что, когда возвращаюсь домой, живу у матери
по улице Шо, улица Шо выходит на улицу Палнэ Вереш, это недалеко от Дуная,
на что Мари Тот говорит, что Будапешт вонючий, и там одни хамы.
Кожа у Мари Тот влажная и болезненная, наверное, от курения, но из “отравленных
деталей”, думаю, под влиянием вина, понемногу возникает нечто здоровое,
и скоро передо мной – хорошенькая рисовальщица по картону из Мишкольца.
При этом следует заметить, что лет пять или шесть я не трахался, только
с резиновой куклой, розеткой душа, связкой китайских палочек для еды,
оторванной обложкой “Тома Сойера” Марка Твена и – из 24-х прелюдов Шопена
– с 18-м и 23-м. Речь заходит о курении, она заявляет, что будет курить
до тех пор, пока врач не найдёт огромное дерьмовое пятно на её лёгких.
Я спросил, есть ли у ней другое, интересное хобби помимо курения. Она
понижает голос, мол, да, у ней есть мечта, она никому не говорила об этом,
боится, что ее высмеют, но она ещё не размешивала извёстку, уже много
лет ей этого хочется... чтобы густая масса стала без комков, чтобы можно
было крутить-мять её, и, может, это ерунда, но для неё это клёво.
Мы проходим через рощу с туями, понятия не имею, где мы находимся, но
беседа непринуждённо течёт, кто самые знаменитые венгерские негры, сейчас
это модно, по её мнению Юдит Онюта и Лесли (я не слышал о них), на что
называю Артура Калида и Томаса Совунмита, два-два, но зато с Фанни и Пако,
негритянской свадебной звездой она выходит вперёд, четыре-два, с Каей
Ибрагимом я могу чуть улучшить свой результат. Когда она произносит имя
какого-нибудь негра, ее лицо делается неземным – будто она видит ювелирную
черепеху, кувыркающуюся на горящем велосипеде. Я думаю о том, что не хочу
прожить с ней всю свою жизнь, но на один тихий вечер она сойдёт. Тогда
она благодарит меня за ужин, сейчас уже пора домой, завтра на работу.
Спрашиваю, где она живёт. Три с половиной часа на трамвае. Вот как. А
пансион? Какой пансион? Ну, ночлег, который она заказала. Ну нет, простите,
она не заказывала никакого ночлега, она не знает никаких пансионов, у
ней нет привычки ночевать по пансионам, не знает, есть ли вообще пансионы
в Мишкольце, в этом траханном городе, и т.д. Я вбрасываю последний козырный
туз, лучший свой трёп для охмурения, что в мире пяти чувств, четырёх элементов
и трёх измерений мы двое