Эдуард БУРМАКИН

ПЕРВАЯ ФОТОГРАФИЯ И ПОСЛЕДНЕЕ
ПИСЬМО

Фотография относится к 1972 году, сентябрь, знаменитое село Нарым в Томской области, светит яркое, ещё тёплое солнце, мы стоим с Виктором Петровичем рядом, щуримся и улыбаемся этому свету и, может быть, последнему теплу. Тогда состоялась поездка большой группы писателей из Москвы, Томска, Вологды, Новосибирска по Оби с многочисленными выступлениями перед рыбаками, нефтяниками, колхозниками, сотрудниками Нарымской селекционной станции и т.д. Мы сфтогрфированы на берегу. Помню, что Виктор Петрович сам подозвал одного из многочисленных фотографов, постоянно снимавших писательскую братию, и попросил: “Щелкни-ка нас с Эдуардом!” – и добавил: – “Да фотографии не забудь сделать!” Фотография была сделана и даже по экземпляру досталась и мне, и Виктору Петровичу. Это была моя первая фотография рядом с Астафьевым.
Сильный солнечный свет несколько размазал задний план: там угадываются деревья, наши сибирские тополя да осокори, люди, идущие по улице, одноэтажные дома, среди которых можно угадать высокую крышу над мансардой “польского” домика. Да, это он – “польский” домик, как его все называют в Нарыме, потому что построен он был ещё в прошлом веке ссыльными поляками. До этого мы, конечно, посетили музей ссыльных большевиков, зашли в игрушечную избушку, в которой недолгое время жил Сталин. А когда подошли к “польскому” домику, Виктор Петрович сказал: “Я в “Последнем поклоне” тоже вспоминаю одного поляка”. К этому времени, кто же из нас, поклонников Астафьева, не читал “Последнего поклона”! Читал и я, поэтому заметил: “Помню – Вася-поляк.” “Он, он”, – слегка улыбнулся Виктор Петрович.
О Васе-поляке рассказывается в самом начале произведения, и он со своей, такой неожиданной для глухой сибирской глубинки, игрой на скрипке словно бы наметил дальнейшую взволнованную душевную интонацию всего повествования.
Сегодня я достал книгу Виктора Петровича и перечитал, что он писал о Васе-поляке. “На скрипке, редко правда, очень редко, играл Вася-поляк, тот загадочный, не из мира сего человек, который обязательно приходит в жизнь каждого парнишки, каждой девчонки и остаётся в памяти навсегда”. Мальчишка слушает музыку и кажется, реальный мир исчезает. Но нет: “Всё на месте. Луна со звездою над рекой. Село уже без огней. Кладбище в вечном молчании и покое. Избушка под увалом, объятая сгорающими черемухами и тихой песней скрипки.
Всё-всё на месте. Только сердце моё, занявшееся от горя и восторга, как встрепенулось, как подпрыгнуло, так и бьётся у горла, раненное на всю жизнь музыкой”. Вася-поляк объяснял парнишке, о чём пела его скрипка, о чём эта прекрасная музыка композитора Огинского. “Всё проходит: любовь, сожаление о ней, горечь утрат, даже боль от ран проходит, но никогда-никогда не проходит и не гаснет тоска по родине”.

“Последний поклон” Виктора Астафьева стал для меня (да только ли для меня?) настоящим откровением: вот как можно, рассказывая о сугубо личном, интимном, в то же время говорить и о самом главном с точки зрения человеческого социального существования, – о родине, о народе, страдании народном, о социальной несправедливости.
Хочу процитировать ещё несколько астафьевских строчек: “Растроганными слезами благодарил я Васю, сторожку, этот мир ночной, спящее село, спящий за ним лес. Мне даже мимо кладбища не страшно было идти. Ничего сейчас не страшно. В эти минуты не было вокруг меня зла. Мир был добр и одинок – ничего, ничего дурного в нём не умещалось”.
О! Сколько раз я переживал нечто подобное после чтения прозы Виктора Астафьева. Нередко она становилась спасительной. Это впечатление было настолько глубоким и устойчивым, что когда я решился рассказать о своём тяжком горе, то вовсе не осознавая этого, на подсознательном уровне, я черпал силы у своего великого друга и писателя Виктора Петровича Астафьева. Я чувствовал, что всякое, самое личное горе и страдание, равно как веселие и счастье, принадлежат нашей общей народной жизни, этому безмерному морю печали и редких радостей, в котором мы все рождаемся и в котором нам всем суждено захлебнуться.
Так я думал, когда решался привести почти целиком адресованное мне последнее письмо Виктора Петровича. Меня смущало то обстоятельство, что в этом письме речь идёт о моей повести, это самая высокая оценка, какой было удостоено моё сочинение. И всё-таки письмо это не только об этой повести. В письме присутствует сам Виктор Петрович, с его чутким сердцем и всё понимающей, всё улавливающей душой.
Вот это письмо с небольшими купюрами.
“Дорогой Эдуард!
Это хорошо, что ты прислал мне письмо и я смогу ответить на твой адрес. А написать мне хотелось давно. Ещё летом я прочёл твою повесть, что и не повесть, и не литература, а крик раненой души. Но может и хорошо, что не написал, растревожил бы, раскопал старую рану. Когда мне с удивлением и благодарностью пишут люди о том, как это я сумел, сил нашёл написать военный роман, то и я потрясённый твоей повестью задавал себе тот же вопрос. Как человек давно и профессионально работающий в литературе, я конечно же обратил внимание на написание дат повести. Насчитал восемь лет и подумал, что это же восемь лет мучений м слез. Наверное было бы написать легче одним махом, на одном выкрике и вздохе. Но ведь тогда бы ты и с дитём своим распрощался махом, а этак восемь лет по звёнушку, по капельке-кровиночке выпускал ты из сердца дитя своё, испускал вместе с нею последний вздох.
Опять же, как профессионал, я знаю, что прощание произошло, а боль в сердце осталась, постепенно притупляясь, каменея в душе она там и останется никому не видная и неведомая. Я схоронил двух дочерей – маленькую и большую, уже и детей дочери поднял, устал от них и от гнёта памяти устал. Дочь у меня тоже была “папина”, а сын более мамин. Он жив и почти здоров, хотя и живёт, как всегда трудно, потому что честно, дочь была весёлого, ... нрава, но сердце её с детства больное надорвалось и вот уже 13 лет её нету, ребята выросли, мы их отделили, но это не значит, что