русской провинции, которые проводились по инициативе Астафьева в Овсянке, обычно бывало то же самое.
А когда его уже не стало, попались мне в одной из его книг такие слова: “Поэт обречен Богом и судьбою на одиночество при видимом его устремлении к толпе... шуму, показной веселости и игре”. И почему-то подумалось – а ведь это он и о себе написал.
Вспомнил застолье на одной из тех литературных встреч в ресторане на берегу Енисея. С тостами, выкриками, шумными разговорами... А у меня уже который год тяжело болела жена, да и вообще с годами становилось всё грустнее на душе. Вышел из ресторана на свежий воздух, небо было бесцветным, холодным, и близкий Енисей отражал это осеннее небо и надвинувшийся к воде противоположный скалистый берег. Много лет прожил я на другой реке – темном таежном Васюгане. Низкие пойменные берега, бесчисленные излуки и плесы, изредка выдастся с увала глинистый крутояр и опять отмели, замытые песчаные косы, унылые тальники... Ни скалистого уступа, ни валуна...
Заслышав чьи-то шаги, обернулся. Увидел Виктора Петровича.
– Что, Вадим, заскучал?
– Да нет, Енисеем любуюсь, – обрадовался я ему.
– А у меня что-то голова разболелась.
Он приобнял меня:
– Подойдем поближе к реке.
По шорохтящим под ногами камушкам подошли почти к самой воде.
– Видишь тот уступ? – показал он рукой на изборожденную глубокими морщинами разломов скалу на противоположном берегу. – С него моя сродная сестра оборвалась... Донизу не долетела, застряла в камнях... Не сразу и достать смогли.
Близко, близко плескалась река.
– Насмерть?
– Насмерть... Девчонка молоденькая, спортом занималась, а вот оплошала...
Не знаю, почему он мне тогда об этом рассказал. Его мать утонула в Енисее. Может быть, он не любил эту реку.

От воды тянуло холодным ветром, лицо Астафьева было грустным. Молча постояли, каждый думая о своем, а, может, и о чем-то общем для обоих.
Постояли, пока кто-то не окликнул его со ступеньки ресторана, где продолжалась гульба.
“Писатели – счастливые люди”, – сказала мне недавно одна десятиклассница, и, кажется, я ее не смог в этом разубедить. Известность и слава – далеко не всё, от чего зависит счастье. Да, славы у Астафьева было предостаточно, была у него незаменимая помощница и спутница по жизни – жена Мария Семеновна, и это великое благо, когда всегда рядом тот, кто тебя любит и понимает. Но всё же не могу назвать Виктора Петровича счастливым. Трагическая гибель матери, которую он потерял в детстве, смерть двух своих детей, страшная война, через которую пришлось пройти. Да, бывал он на людях веселым, и эта веселость не была напускной. Но прошлое не отпускало его. И та оборвавшаяся со скалы девчонка тоже жила в его памяти.
Вообще страдание и сострадание подвигают писателя на творчество. Разумеется, если есть искра Божия – талант. А уж им Господь Астафьева наградил. Но не только личное заставляло его страдать, а и всё тяжелое, происходившее при нем в России. И то, что, сколько бы он ни взывал к чьему-то разуму, к чьей-то совести, всё оставалось таким же, а порой становилось хуже. Это тоже была его непроходящая боль.
Последний раз виделся я с ним в 1999 году, когда он приезжал сюда в Томск. Выступил он тогда в Томском государственном университете перед студентами и преподавателями, говорил о России, войне, литературе, о многом другом, что его всегда волновало. Говорил прекрасно и искренне. А вечером собрались несколько человек у профессора диалектолога Ольги Иосифовны Блиновой, которая тогда пригласила Виктора Петровича в Томск. И остановился он тоже у Ольги Иосифовны. Были в тот вечер у нее в гостях томский писатель Эдуард Бурмакин, несколько филологов и лексикологов, был я. Астафьев рассказывал забавные случаи из своей жизни, смеялись, было весело.
Но сегодня, вспоминая его, мысленно вижу его таким, каким он был тогда на берегу Енисея. Грустным и задумчивым. Таким, как его прекрасная грустная проза.

Февраль, 2004 г.Томск