ми. И ещё другая – на затылке. Три. И только один подсвечник.
Он хохотал. Его огромное тело от смеха стало словно тоньше. Услышав его, конь фыркнул, повернув чёрные, влажные глаза. Нетерпеливо заржал. Так он встречал Отца, когда тот появлялся в конюшне.
Стой, сударь, стой. Когда он обращался к нему с “сударем”, это был неплохой знак. Но Ганс уже начал дрожать. Посинел от рыданий.
Это всего-навсего кукла, сказал Отец, пытаясь схоронить смех в бороде. Обычный манекен.
И после паузы, во время которой послышался звук, издаваемый жующей железо и сено лошадью, а затем – треск сломанной доски, которую она нервно кусала:
Она пошла на рынок, за покупками. Не знаю почему запоздала. Эта женщина всегда опаздывает. Да придёт она, вернётся быстро. Шатается по магазинам. А сколько времени? Уже поздно?
Речь шла о Маме, которая если отправлялась за покупками, имела привычку заходить во все лавки. Таская за собой и Ганса.
Отец вытащил из кармана жилетки часы, открыл крышку, посмотрел на циферблат и захлопнул её снова. Ещё только пять. В шесть, самое позднее в семь, ну скажем в восемь, она будет дома.
Ганс не хотел верить. Просто не верилось. Отец только хотел его успокоить. Убил её? Зачем?
Ганс отчаянно рыдал. Он вцепился ногтями в лицо. Бился головой о столбы. Если она умерла, зачем ему жить?!
Отец быстро вышел из конюшни, стряхивая с плеча голубей. Пошёл в конец сада и вернулся с чем-то подмышкой. Показал это Гансу. Это был всего лишь манекен. Он сорвал с картонной головы парик и швырнул его на пол. Знает Ганс, что это такое? Теперь понимает? Понимает?
Но Ганс отказывался понимать. Глазами, полными ужаса, он смотрел на Отца, который держал манекен за бок, тряся его и изо всех сил желая убедить Ганса, что в его руках было только чучело.
Хотел избавить его от глупости. Хотел, чтобы Ганс, приходя домой, не спрашивал больше: где? Это выводило Отца из себя.
Понимал ли это Ганс?
Почему никогда не спросил о нём? Это справедливо?
Разнервничавшись снова, Отец стал срывать с манекена платье. Оголил руки. Обнажил плечи. Обнажил бёдра. Обнажил грудь. Это был манекен. Обычный манекен, сшитый из ткани. Руки и ноги в суставах болтались во все стороны. А кровь была ненастоящая.
Ганс не верил. Не мог поверить. Корчился от слёз на земле. Хотел поверить.
Пусть удостоверится.
Пусть своими руками всё потрогает. Никто ему не запрещает.
Ноги были соломенные. Нейлоновые чулки, набитые соломой. Если бы Ганс полюбопытствовал добежать до стога, смог бы удостовериться, что в нём не хватает двух снопов. Образовалась пустота. Солома мягкая, годная на подстилку скоту. На этот раз Отец не поскупился.
Ганс может потрогать своими руками. Ганс думал, что это ноги?
А лицо? Оно не лежало на земле? Тоже чулок и лицо? Чулок, набитый опилками и паклей. Опилками

от досок для забора. Забор высокий, красиво выкрашенный в белый цвет. Он видит доски? Видит забор? Как он думает, сколько опилок осталось?
Знает Ганс сколько времени он потратил, чтобы сделать манекен? Приготовил его заранее. Это было непросто. Всё нужно было выполнить добросовестно. Как можно точнее.
А кровь? Отец снова рассмеялся. Пятна крови? Краска, краска для крыши.
Краска? Крикнул Ганс.
Нет, сударь. Опять называет его “сударь”. Хороший знак? Телёнка он помнил? Краска не годилась. Он пробовал. Быстро высыхала. Видел Ганс шкуру, висящую на ветке? Как, шкуру? Всё было хорошо продумано. Рассчитано до мелочи. Ночью у Отца была бессонница. Заснул лишь к утру. Ждал только момента. Луна, была и она доброй советчицей.
Понимает Ганс? Теперь понимает? Он хотел избавить его от глупости. От безумия, унаследованного от него. Хотел сделать из него настоящего человека. Но Ганс был ни на что не годен. Тряпка. Мальчишка из картона. Женщины будут мыть им пол. Тряпка. Солома, картон. Ганс хочет всю жизнь цепляться за её юбку? Его дело! Он, Отец умывает руки.
Смотри сюда, загремел голос Отца. Солома, нейлон, опилки. И только!
Нервными движениями, с мокрой от пота бородой, Отец сорвал оставшиеся обрывки платья и швырнул манекен в кормушку лошади. Громадного своего коня, на котором обычно ездил верхом по утрам до рассвета. Вокруг дома перед сном, после бессонной ночи. Гоня его сумасшедшим галопом.
Ганс увидел, как конь взял зубами манекен, поднял из кормушки, положил на место и стал рвать зубами ткань, выбирая солому и сено.
Нет, закричал Ганс, принимаясь плакать. Он рыдал, лихорадочно дрожа всем телом, валяясь в навозе.
Солома, сено, чулки и опилки. Это было уже слишком. Когда-то и он делал в конюшне кукол. Вечером кромсал их ножом.
Именно поэтому я хотел, чтобы ты понял, сказал Отец изменившимся голосом. Теперь понимаешь?
Потом опустил ему на плечо тяжёлую руку. Но Ганс отшатнулся, прижимаясь к доскам.
Ничего, мягко добавил Отец. Можно жить и так.
Если Ганс хочет, он подарит ему голубка. Белого голубя, который садится на затылок, когда свистнешь три раза.
Ганс не хотел. Ничего не хотел.
Хотел её видеть. И только.
Где была она? Он хотел сказать Мама, но слова, заледеневшие, застряли в горле.
Он уже сказал. Она в городе. За покупками. Через час-два придёт домой. Обнимет Ганса.
Отец снова вытащил из кармана часы. Отошёл к свету, под грязное от пыли и паутины окно.
Почти шесть, сказал он. Скоро придёт. Никогда не запаздывает больше чем до семи часов.
Ганс хотел пойти ей навстречу.
Может пойти. Только осторожно, чтобы не заблудился и он на улицах.
Когда она придёт, ты удостоверишься, сказал Отец, снова разнервничавшись.
Но он ещё боялся, что Ганс увидит всё ту же солому, то же сено, тот же нейлон и опилки.
Засунув часы обратно в карман, Отец исчез в конце конюшни и принёс в руках остатки манекена, кото