сползающую в могилу седину за бороду, им удастся преодолеть собственные неопытность и недоразвитость. Но ничего подобного не приходит – приползает лишь преждевременное старение и ненужность.
Так что же делать с лолитством? Насколько это опасно, насколько это нужно? Каждый пользуется или обходит его по-своему, но то, что его нельзя уничтожать – это ясно, ибо это сама природа. А измени природу – получишь по морде извержением вулкана либо землетрясением.
Как же преодолеть свою недостаточность, как обойти лолитство? Только крепким прижизненным совпадением можно увильнуть от греха, либо постом и молитвой к Господу. И крайний путь – самоуничтожение. В данном случае – это будет подвиг во имя человечества. И я иду на него, если ничто другое не помогает мне. Делаю шаг, второй – и я спасен! Ибо Лолита – смерть, по ошибке пахнущая парным молоком. А я ушел и – спасся. Это лучше позора на Страшном суде, ибо сам принес покаяние, хоть и так страшно. Прочь от меня, лолитство!..

№3. Последнее.

Проститутке скучно пить водку одной, и она приходит ко мне, а значит, к вам. Несмотря на то, что это чудовище из чудовищ, мысли о слиянии стучат в мозг. Но я пощусь – это раз, во-вторых, полпятого утра; ко всему, она действительно безобразна и наверняка болеет всем, что только передает плоть (на вызов – без презервативов). В общем, я сдерживаю себя.
О ее внешности: зубы, как перекареженные радиодетали, мерзко отворачиваются друг от друга, череп с соломенными вонючими волосами напоминает военнопленных в фашистских лагерях, глаз я не помню, рот же в помаде и двигается тягуче, как резина или другая гадость. Я говорю, что не помню ее глаз, но не только глаз, я вообще мелких черт лица не помню. Однако ход губ напоминает мне девушку из соседнего дома, и я отчетливо могу изобразить их на бумаге. Девушка обернута в длинную гадкую рубашку (я не видел таких наяву), часто обнажает свое изящное тело. Не знаю, может, она хочет подзаработать, может, просто поболтать – не знаю. Но я – не об этом.
Я немного знаю о себе. Черненький, с детской, чувствительной душой, которую почти до основания изгрызли черные, могильные черви, ленточные или как их там... Почему я так о себе?
Давно я уже знаю чистого человека. Это женщина. Чистая, чистая... Ну как я ее опишу? Чистое не поддается описанию. Гоголь всю жизнь растратил на поиск изобразительных средств для отображения светлого, но, словно конвейер, выпускал только демонов. А чистое, как дымок, незаметно улетало в небо...
Так вот еще год назад меня потянуло к ней, как всякую мерзость тянет плюхнуться на что-нибудь чистенькое, поставить кляксу на белоснежной простыне. Но душа еще немертвая моя поняла чистоту женщины и остановила меня. Приземлила. Нет, тогда я не говорил, что я – мерзок, а она – чиста, а я говорил себе, что она – строга, как сумасшедшая, а сумасшедшим с сумасшедшими лучше не надо, не надо... Ничего не надо вместе.
За год я разглядел свое ничтожество, но не ужаснулся, а захотел исправиться. И вот какая-то ступа столкнула меня с чистой женщиной вновь. Мы еще глубже копнули друг под друга. И с большей неожиданностью я увидел свет внутри ее и гибель, ад – в своей душе. И потянулся к ней...
Она сказала: “Не хочу испытывать все, когда могу быть счастливой, не ведая злого”. И у нее будет так.
Я же живу, изведывая всю мерзость, потому что я сам – мерзость.
Это не важно, главное, что я поделился с ней, что хочу стать как она. Чистым, чистым. И эта женщина одобрила остатки моей души, но предупредила: “Это будет нелегко и не сразу получится”. И еще она как бы провела грань между мной и собой, то есть проклассифицировала меня. И опять я остался со своею мерзостью один на один.

А тут еще проститутка. Детдомовская, из-под Медыни, без передыху обслуживающая за двести рублей за ночь протухающих клиентов. Хозяева ее строги: что случается – нож в горло. Этот несчастный ребенок дает мне в морду: ты такая же проститутка, как и я, дружок!
Все это должно расплавить мою душу. Я устал ждать. Как я хотел бы быть всегда на глазах чистой, но она не станет терпеть меня, потому что не может смотреть на мерзость. Да и мне самому странно представляется совмещение беленького и черненького. Ни в коем случае! Ибо нельзя становиться серенькими.
Почему я хочу быть на глазах чистоты? Чтобы реже осквернять себя, чтобы хоть какое-нибудь доброе зерно проросло из меня. Но не только поэтому. Ведь я говорил с чистой женщиной о совпадении. И совпал с ней. Выше, чем телом, совпал. Духом, душой. Да и телом – ощущение такое, что совпал. Совпал во всем. Наизнанку только. Я – черный, она – белая. Как Снежок Акутагавы, мечтаю, чтобы по мне прошлись белой кистью. Чтобы хоть на время стать в один ряд с чистотой. А после все равно краска сойдет. Обнажит черную гниль души.
Испытав это, можно было бы спокойно перейти на противоположную платформу, чтобы в аду похвастать перед такими же мерзавцами, как и я: “А вот, был рядом с чистеньким”. Но чья-то метла сует в нос проститутку, которая хоть и моложе меня по паспорту, но выглядит старше моей матери. “На, – говорит метла, – вот это твое, и это ты сам такой, на, сука, на!”
А чистота убегает в небо, я снова – мерзость, я прыгаю в небо, ловлю чистоту рукой, приземляюсь, разжимаю кулак, а там – проститутка. Но что проститутка – ведь она, хоть и мертва, но все же чище меня. И поэтому мне осталось одно: петля и зажженный фонарь, чтобы заметили, не дав разложиться. А потом я бы хотел – осиновый кол в брюхо, чтобы черви мои не расползлись, а замкнулись во мне навечно. Навечно...
Не быть мне с чистотой. И никто не понимает, как это безнадежно и что дальше незачем жить.

г.Санкт-Петербург