Худощавый пророк института,
Пленник утренних лекций, беглец.
Наш декан, как Скуратов Малюта,
Обещал тебе грустный конец.
Но со стаей беспечных Офелий,
Чье грядущее было темно,
Ты, под мышку упрятав портфелик,
С семинаров смывался в кино.
Время всех одинаково любит,
Но друзей сокращает число:
Петька спился, Сергей вышел в люди,
А тебя в глухомань занесло.
Неужели в степной атмосфере
За минувшие несколько лет
Не поблек еще глаз твоих серых
Безупречно насыщенный цвет?

* * *

Т.А.Ермоленко

Мокрый день, и снежная крупа,
В подворотне курит шантрапа,
В дебрях придорожного бурьяна
Кончился у птиц ангажемент...
Пользуется сквера фортепьяно
Спросом до ноябрьских календ.
Ты несешь домой от церкви к цирку
Апельсины дочери-подруге,
На доске пространства чертит циркуль
От тоски окружности и дуги.
А зима приходит в платье белом
И бросает, чуя силы убыль,
На ладонь, испачканную мелом,
Сморщенный от ненависти рубль.
Ласточка, снежинка, Лорелея,
Отвечай глазами на вопрос:
Почему горит, меня не грея,
Бледный и бессильный цвет волос?
Рядом кружит ветер в желтой кофте,
Точит зуб во тьме блатная рать.
Нежные цветы имеют когти –
Могут душу в клочья разорвать.
Мне с тобой сегодня не до шуток,
Мы, тоской друг друга утомив,
Ждем, когда очнувшийся рассудок
Запретит любви тяжелый миф.
Встречи миг короче, чем мизинец –
Пей, дружок, разлуки горький яд...
Город стал похожим на зверинец –
Не заметишь, как тебя съедят.
Испечет ноябрь чудо-торты
К четвергу из крупчатой муки.
Жилмассив, осенней мглой затертый,
Как “Челюскин”, взвоет от тоски.
И душа поэта Соколова
С трюмом, полным кающихся вдов,
Отойдет от берега родного
И бесследно сгинет среди льдов...
Я живу бедней церковной мыши
И неважно выгляжу анфас...
Так зачем ты мучишь сердца мышцы
Васильками выплаканных глаз?

* * *

Под березкой худой и поникшей
Горожанка тоскует в грозу
По Христу, по Толстому, по Ницше,
А по мне не уронит слезу.
Жмутся лошади ночью к телегам,
Будто к ним привязали магнит,
И звезда над изношенным снегом,
В темноте еле-еле горит.
Лошадь в городе сделалась лишней,
Авеню иномарки шерстят...
Что ж ты жадно вдыхаешь, гаишник,
Испарений бензиновых яд?

Обожаю пиры и ночевки
В помещенье, где грязь и клопы,
В недрах малолитражной хрущевки,
Ненавистной родной скорлупы.
От авансов любви кровожадной
До утра откажусь наотрез,
Ночь на голову прыгает жабой,
Словно мокрый, холодный компресс.
И мелодией песни заветной,
Кончив спор между “быть” и “иметь”,
Неожиданно и незаметно
Сон ломает меня, как медведь.

* * *

Растоптал невразумительные годы,
Разжевал невыносимые слова,
В телогрейке, вышедшей из моды,
Из ума не выехав едва.
Шумное родное захолустье
Праздника, который не вернуть...
В сердце у поэта индекс грусти
Вверх растет, как в градуснике ртуть.
Каторжная русская истома,
Царь-девица, щука, автостоп,
Красный флаг над зданием обкома,
От стыда до неба дымный столб.
Лодку жизни, никуда не годной,
Покидают дети и жена,
И теперь душе твоей голодной
Некому насыпать горсть пшена.
Разве ради них не лез из кожи,
А потом без чувств не падал с ног?
Тополь всем проезжим и прохожим
Дарит свои уши, как Ван Гог.
Ты во сне становишься гуманным –
Не обидишь мухи и овцы...
Ночь ложится вирусным туманом
На бараки, избы и дворцы.
А проснувшись, молишься, как инок,
В пыльных окнах не видать ни зги,
Кроме роя пляшущих блондинок
В жестко-нежных платьях из фольги.
Ты в ведро из полихлорвинила
Брось букет фальшивых, постных ласк,
Чтобы вдруг погибшие светила
Засияли в пепельницах глаз.
С головы до ног в долгах, как Пушкин,
Весь в морщинах, хмурый и седой...
Что ж ты в кособокой комнатушке
Вечность возмущаешь ерундой?

г.Новосибирск