(глаза раскрою – вспомню, что белье,
глаза закрою – кажется, что зыбка
качается, и мнится, что ее
то ласточка колышет, то калитка)...

Июнь, июль... Не август ли, мой друг,
в малиннике шатается медведем,
иначе бы откуда твой испуг:
о чем мы бредем и куда мы едем?

* * *

Кто на клавише гарцует,
кто над клавишей кружит...
Моцарт музыку танцует,
Бах на оной возлежит,

Глюк не мыслит без буфета
и без пунша – никакой,
ибо с пуншем больше света
и внушительней покой;

а у Генделя зевота
в трудовлажные часы,
а Сальери носит ноты
на товарные весы...

А у Гайдна гаснут свечи,
чтобы мы могли сойти
в ад почти по-человечьи
и по-божески почти...

* * *

– Купи язя! – и в тазик падал язь.
– Свари уху! – и жизнь благоухала,
приказа слушаясь. Но, папы не спросясь,
жил таракан и музыка играла.

– Надень костюм – ты должен быть красив! –
Я слушался, и люди поражались,
как я красив. Но, маму не спросив,
дурила песенка и мыши размножались.

– Учиться и учиться, и... – меня
случали с книжкою, закутав в одеяло
с Фадеевым. Но, дедушке не вняв,
смеялась женщина и водочка играла.

С тех самых пор мне кажется, что страх,
по моему веселому хотенью,
рассеялся, и с песенкой в зубах
приходит жизнь к народонаселенью.

* * *

Мотивчик бы сыскать, чтоб – жизни не смешнее
и чтобы – из нее и, в то же время – над;
чтоб книги не слышней, но ангела слышнее,
и чтобы – этот миг и этот листопад:

и Репин и Сезанн: и охряной, и алый;
и Книга Бытия, и Книга Перемен...
Славянская фита и иудейский алеф;
и запад, и восток: и когито, и дзен;

и без стиха Платон, и без него стрекозы,
но братец им Франциск,
                                            а родственничек – Даль...
О Розановский бес с крапивкой от Спинозы,
О Эпикуров дух, рассыпавший миндаль...

Кому из вас подпеть – кому из вас темнее
без песенки моей? объединившись с кем,
жить, книги не слышней и жизни не смешнее –
кому мотивчик мой, кому его повем?..

* * *

Сколь широких, столь же и одиноких
(где судьба по шовчику, где – тесьма
сарафана потрескалась) – дев Сороки
и девиц кустодиевского письма
я любил, ныряя в их налитые
животы и ляжки; их голоса,
в междометья влажные завитые,
укрепляли веру мою в чудеса...

Вот мы руки сцепим, и плечи в плечи,
и живот в живот, и тоска в тоску
перельются; и души покинет нечисть,
и споткнется на третьем кукареку,
чтоб потом бродяжить во тьме овражей,
до утра шарахаясь от огня,
будто Петр, который дрожит пред стражей
и боится правду сказать, как я...

ТЕАТР

Вячеславу Кокорину

1.

Где-то к середине пьесы
мы окажемся на сцене,
при ее вишневом саде
из дешевенького ситца.
Где-то там, когда сюжету
ничего не остается,
как споткнуться о разлуку,
мы споткнемся на актрисе –
ей, которой должно плакать,
но заплакать не способной,
вывезенную с огорода
луковицу мы протянем...

2.

После длинного спектакля
мы закурим в вестибюле,
узнавая в тех, кто рядом,
Чехова и Пиранделло.
После долгого спектакля
мы на улице закурим,
во саду ли в огороде
мы на критика наткнемся.
Критику, который должен
рассказать о том, что стало
с луковицей и актрисой,
мы предложим пачку дыма...