те, казался электрическим. Мы шли по нему, и четкие густо-черные наши тени шли следом так неотвязно и так неустанно, как могут ходить только тени и совесть. Рядом с луной, выгодно отличаясь от других силой накала, горела крупная звезда или даже планета – красноватой точкой. Кто-то смотрел на нас с этой точки, ощутим, почти осязаем был его взгляд, кто-то смотрел, и улыбался, и любовался собакой, которая то бежала рядом с нами, тоже облучаясь беспощадным этим голубым светом, тоже таща за собой навязчивую тень, то исчезала в сторонней кромешной темени, и лишь слышно было, как звенит цепочка ошейника. Кто-то смотрел на нас, но ничем не мог помочь: я не играю больше белыми, др – уз – ья мои, иначе мне недалеко до белого каленья, и до белокровья, и до белой горячки. А впрочем, имеет ли это значение, когда, топча радикулитную спину города, все ближе и ближе подходит к нам белая-белая зима?..

* * *

...Положите меня
под каблук
и под розги,
накажите меня
за Кабул
и за Грозный,
за измызганный слог,
многолюдную паперть,
за мой русский
нетронутый визами паспорт.
И за то, что трещит
жизнь по швам, да не рвётся.
И за то, что ямщик
из степи не вернётся.
И за то, что внутри –
не пойму в каком месте –
боль зудит и зудит,
как унылая песня.

* * *

Да, может быть, всё не напрасно,
да, может быть, всё не зазря…
Рябина становится красной,
увидев лицо октября.
И я, оторваться не смея,
смотрю на Россию мою –
краснею, краснею, краснею,
а всё же люблю и люблю.

* * *

Средь ночи встать, напиться из ковша,
не жажда – пробуждения причина.
Прислушаться, о чём болит душа,
понять, что эта боль неизлечима,
в кромешной тьме прокрасться за порог,
с замком несложным справившись наощупь,
проверить там – на месте ль Козерог,
смешать с дымком все ароматы ночи.
Вернуться в спальню, зацепив ведро,
покрыть потёмки незлобивым матом,
уткнуться лбом в любимое тепло,
сопящее во сне знакомым сапом.

* * *

А нам года меняют звания.
И я перехожу, как следствие,
Из молодого дарования
В довольно зрелую посредственность.

Не вспоминаю (а не худо бы
не забывать) стихозастолия…
Всё успевалось так, как будто бы
не две руки, а шесть. И более.

И всё, что так кипело, булькало,
казалось шестируким Шивою,
всё стало дыркою от бублика,
потёрлось золото фальшивое.

Не знаю – хорошо ли, плохо ли,
сияние пропало пропадом.
Всё стало пошлостью и похотью,
как и задумывалось Господом.

Ещё Господь задумал смелости
мне дать на главное признание:
быть лучше самой серой седостью,
чем поседевшим дарованием.

* * *

В нашем парке тихо,
Божья благодать…
Не будите лихо,
Лихо хочет спать.

Люли-люли-люли,
баю-баю-бай…
Сердце просит пули,
сердце хочет в рай.

Далеко ли, близко
тот шальной барьер,
где последний выстрел
отречёт от вер,

обречёт на славу,
бросит в пустоту,
рассечёт на главы
детскую мечту?..

Не бывать осечке,
баюшки-баю!..
Детскому сердечку
хорошо в раю…

* * *

Ранним-ранним синим утром
в луже плещется звезда.
Ей покойно, ей уютно,
как за пазухой Христа.

А со мной покой не дружит,
а моя душа пуста.
Оттого ль, что я не в луже?
Оттого ль, что не звезда?