Татьяна ДОЛГОПОЛОВА
ПРАВО ПЕРВОГО ХОДА
Утруждать себя дальними маршрутами не стали, доехали на
троллейбусе до конечной, оставили в стороне новостройки окраины, пересекли
пустырь,
проложив новую тропинку в буйно разросшемся былье, миновали свежезаложенный
фундамент с начавшей прививаться к нему кирпичной кладкой, протопали
по впалому животу овражка, и – вот он, лес, с его красотой, в солнечный
сентябрьский день особенно щемящей, какой-то болезненной любовью, каким-то
горьким обожанием переполняющей тебя так, что того и гляди – прольётся
на землю, устланную невероятным количеством сосновых двуперстий. И
вот оно – небо, густо и ровно синее, надёжно подпёртое хвойными кариатидами.
И вот оно – солнце, продираясь сквозь листву и ветви, без сожаления
разорвавшее
свой свет на узкие лоскутки и тонкие ленточки.
Огонь занялся легко, прутья, ветки, сухие шишки охотно и весело шли
на свой костёр, расцвечивались то синим, то красным, то золотым, будто
только
и ждали этого. Ведь раз уж ты потерял свой ствол и свои корни, то вот
так разноцветно сгореть, притягивая и сверхъестественно удерживая на
себе взгляды – это везение, это большая удача.
Солнце сушило лес, как люди сушат перины и подушки, тщательно и добросовестно,
и лес покорился, и стоял весь сухой – до последней иголочки, яркий
и почтенный, как церковная парча, и каждый, кто входил в него, становился
иным – не лучше и не хуже, а просто другим существом, с отличным от
прежнего
зрением, слухом, обонянием, с иными мыслями и внешностью. Собака, в
городской квартире казавшаяся значительной, серьёзной, большой и сильной
– сплошные
мускулы, сплошные складки раздумий на лбу – в один миг стала неразумным
рыжим щенком, у него сразу обнаружилось много неотложных дел: грызть
и перетаскивать с места на место сучья, гонять осмелевшую сороку, рыть
канавки в поисках своего собачьего клада.
И уже зашипели над костром шашлыки на черемуховых шампурах, шлепая
сок на угли; и легло на настил из хвои белое полотенце; и встала бутылка
водочки ферзём меж пешек бутербродов, посыпанных свежей зеленью, и
помидоров
цвета чистосердечного признания; и первая шпротинка обломилась на вилке,
махнув хвостом. Друзья мои, я устала играть белыми.
И далеко от костра, за осинник, уже пунцовый на макушках, за овраги,
к дачному поселку уходил легкий сизый горьковатый дымок. Как-то забылось,
что позади, за теплыми чешуйчатыми спинами сосен, есть Город – незлой,
но некрасивый, неопрятный и бестолковый, будничный в любые праздники,
отродясь лишенный акушерами-архитекторами фигуры, осанки, лица и характера.
Не было ничего, кроме леса, костерка, привычной шахматной партии на
белом полотенце, любимой собаки – уже со сложной березовой аппликацией
на морде,
и любимых друзей. Только вслушаться, только всмотреться: друзья. От
других тянутся узы ко мне: др – уз – ья. И смягчающее обстоятельство
мягкого
знака: простите за то, что я так привязана к вам. И за то, что я больше
не желаю играть белыми.
Человек жизнью своей в точности повторяет природу – от весны и до зимы,
в жизни человеческой случаются штормы и штили, дожди и засухи, бури,
обвалы, извержения и затмения; человек многомерен и
многолик, и нутро его – как нутро Ноева ковчега, все в
нем есть: не только необходимое, но и лишнее; человек совершенно самодостаточен,
и необъяснимой загадкой выглядит его потребность собираться в стаи, союзы,
партии, семьи и просто компании, высшая цель которых – стать единым организмом
со своими нравами и обычаями, традициями и обрядами, со своими законами
и со своим языком, и жить своей отдельной жизнью, которая тоже в точности
повторит природу – от весны и до зимы, со штормами и штилями, с дождями
и засухами…
Высшая цель была достигнута. Близилась зима. Уже канули в зыбь памяти
первые почки, первые цветочки и первые ягодки. Уже первые тучки, казавшиеся
невинными на горизонте, подошли так близко, что невооруженный глаз без
труда различал: вот – грозовая, а вот – снеговая. Но перед леденящим
ужасом зимы, согласно сценарию высшего разума, и этой жизни было даровано
бабье лето – в виде спонтанного пикника. И оттого, что совпала эта пора
с одноименной порой в природе, такое сладкое, сосущее чувство гармонии
заполнило каждого, что все болевые центры остались без работы, и любой
крик, вырвись он из чьего-нибудь горла, прозвучал бы как стройнейшая
гамма. И все возможные желания победило одно: уж пусть нельзя повернуть
время вспять, но пусть как можно дольше не достигнет своей цели рыжий
кладоискатель, и пусть как можно дольше продержится этот ферзь. Вот если
бы я играла белыми… Но я не могу.
И растаял сизый дымок, и сдался ферзь, и мелькнула кирпичная кладка с
веселыми строителями-корейцами, и нелепый забор, и пустырь с временной
тропинкой и нечаянным смехом: пес увидел пасущихся лошадей, что-то повернулось
в его рыжей голове и, выбрав красивую крупную лошадь такой же темно-золотой
масти, как он сам, вдруг погнал ее по пустырю на предельной скорости.
Лошадь перепугалась смертельно, понеслась, склонив голову, гривой чуть
не касаясь земли, взбрыкивая всеми четырьмя, а пес летел пред ней, успевая
забегать то справа, то слева, и клацал зубами у самой лошадиной морды,
поддразнивая, пока не получил крепким копытом по шее. И сразу стал ласковым
и послушным, и сразу вспомнил, что он – благовоспитанная собака при живых
хозяевах. Реально и трезво оценить ситуацию легче всего после того, как
получишь по шее. И была конечная троллейбуса. И начался переход на зимнее
время. Но перед зимой еще успела наступить полночь.
Невозможно яркая луна висела на тополе. Чуть кривоватая. Тонюсенького
месяца не хватало ей для полного круглого счастья, и от досады, вероятно,
она так распалилась. Голубой свет ее, лежащий на асфаль