Их носики румяны...
Лощёный, с орденом,
К ним сбоку подошел
Старик
и шепчет.
Девочки хохочут –
Как будто на груди шуршит
Индийский шелк
И каждая из них
Венера этой ночью...

2.

... Старуха черная, тряпичница Симона,
взглянула тяжело из-под седых волос.
Ей сотня лет... Не меньше. Ворон сонный
По улице Трюден лохмотьев узел нес.
И вдруг, клюку подняв,
С потусторонней силой:
- Кому тряпья-я-я!?
Тряпичница завыла.
- Кому тряпья?!
Тряпья-я-я...
Так выла, что сейчас
Кровь стынет у меня.

РОМАНТИЧЕСКАЯ БАЛЛАДА

Роману Солнцеву

В малиновой шали, с крестом на груди,
Сказала цыганка: “Туда не ходи”.
Но если гуляют в груди двадцать лет,
Есть нож, есть друзья, никаких страхов нет.
Я помню наш город и пену всех стран.
Ночь. Старый кабак и оркестрик цыган.
А рядом, играя бокалом вина,
Качала морскими глазами она.
Я тоже с друзьями сидел, чуть хмельной.
Токайское пил с минеральной водой.
Всех девочек местных мы знали в лицо.
Сидели. Скучали. Тянули винцо.
Мой взгляд понял Толик: “Серега, молчи!
Красавица Клорис. Родня – скрипачи.
К ней хрен подойдешь. Пацаны горячи.
Схлестнемся – на зоне плохие харчи”.
К друзьям моим страх в частых драках не лип.
Толян на вертушке в Афгане погиб.
Второй друг мой, Жека, вздохнул и сказал:
“Толян, ты бы лучше сейчас промолчал”.
Я знал Женьку с Толей, как пальцы руки.
Мы поняли, что от судьбы не уйти.
Я медленно встал и ее пригласил.
У Клорис, глаза – сплав морей и росы.
Глаза... Ох, как ярко мерцали глаза!
Так дьявол мне душу узлом завязал.
Цыган молодой мне в лицо процедил,
Не знал, что венгерский я с детства учил.
Глаза ее вспыхнули. Губы – бутон.
Мне весело стало. Пошел в теле звон.
Я в руку бутылку – по черепу – хлесь!
Здесь первый упал и второй, тоже здесь.
Рванулись соседи, и даже квартет.
Я выхватил нож, Жека – старый кастет.
Мы их уложили, помяв до крови,
Но видим, – несутся от входа менты.
Мы тоже на них...
И где стол, и где стул?

Один мент надолго под пальмой уснул.
Кирпичные стены, дворы и сады.
Конечно, домой в эту ночь не пошли.
Три дня у русинов. Там были друзья.
Особенно дергаться было нельзя.
А в городе шорох, сочится шумок:
Приезжие дрались... берег все же Бог.
Цыгане все живы. Затихли. Молчат.
Увидели в деле веселых ребят.
А я онемел и ослеп и оглох.
До смерти любил, но сознаться не мог.
Стал тенью. И молча ночами скользил,
Где запах ее на асфальте остыл.
Друзья понимали и, чуя беду,
Роились девицы, как пчелы в саду.
Чужая судьба привлекает людей
Не столько любовью, а болью своей.
До осени поздней, в долинах Карпат
Янтарь винограда и роз аромат.
Ботва на полях. Лепет кленов и лип
И теплый еще в листьях солнечный всхлип.
Не выдержал. Ей написал. Передал.
Пил снова токайское. Вечера ждал.
И только осыпалась улицы мгла,
Как звездное облако Клорис пришла.
Все плавилось в мире: трава и луна,
Под пальцами плавилась плавно спина.
А дальше... Что дальше? Дороги. Беда.
Так было у многих везде и всегда.
Забыл о токайском. Все чаще пью спирт.
Давно надоели и драки и флирт.
Но часто бывает, в пургу, поутру,
Лоб трону, и память, как звезды протру.
Там, в городе детства, торговка одна.
Зовут тоже Клорис, но очень страшна.
Торгует.
Ворует.
Вороной орет.
И денег с мужчин много лет не берет.

ВЕСЕННИЙ БОЙ КУРОПАЧЕЙ

Нганасанскому художнику
Мотемяку Турдагину

Как бьются по весне куропачи!
От страсти алой, шеи порыжели.
Трубят за черным солнцем трубачи,
И по холмам снега отяжелели.
И вьется по сугробам синий дым,
И тишина шевелится, токуя,
За ней уже шуршат, подтаяв, льды,
Так женщины нас по утрам целуют.
Мгла испаряется, и ночь уже ушла.
Всосалась в древний корень продолжений.
А к северу, куда летят года,
Белым-бело одна тропа оленья.
Куропачи не видят ничего.
Как мужики теряют в драке перья.
- Плевать на кровь! Я задавлю его!
Она не верит, но судьба поверит!
Бьют лапами по клавишам лучей.
Чадит кострище от любви и боли.
И ярость времени,
И тысяча свечей,
И дышится легко
На вольной воле.