Александр АСТРАХАНЦЕВ
В СТЕПИ,
ПОД ЗВЕЗДАМИ
Для кого как, а для меня самым прекрасным временем так
и остались шестидесятые годы. Особенно их начало... А чем это, интересно,
спросите вы, они
так прекрасны? Что такое тогда происходило?
Да, отвечу я, и в мире, и в стране что-то и в самом деле происходило,
не без этого: летали космонавты, собирались в Москве какие-то по
счету партийные съезды, строились заводы, ГЭС, выращивался на полях
хлеб.
Ничего конкретней, хоть убейте, не вспомню – утонуло в бездне памяти
безвозвратно,
стало достоянием историков и прочих специалистов и никому, кроме
них, пожалуй, уже и неинтересно; во всяком случае, напрягаться, вспоминать
подробности экономики и политики того времени мне скучно, хотя в
те
годы я выписывал и внимательно просматривал газеты и старался побольше
знать
всяких фактов: я тогда был комсомольцем, честным и принципиальным,
и, кроме своих прямых служебных обязанностей сельского прораба, должен
был
еще и регулярно проводить политинформации для своих рабочих.
А знаменательно-то это время только тем, что я был молод, и помнится
оно мне с высоты нынешнего возраста необыкновенно светлым, солнечным
и непременно радостным. Хотя ведь были же, наверняка, и ненастья,
как они бывают и сейчас, и были грустные и неприятные дни – но они
почему-то
испарились из памяти без остатка. И я, несмотря на постоянную занятость,
во весь этот мир был как-то так, весело и беззаботно, влюблен. То
есть влюблялся-то я в женщин и в девушек, но то, как я теперь понимаю,
была
персонифицированная влюбленность во все вокруг, живое и неживое.
Нет – разумеется, я любил жену, любил крепко, лучше и ближе ее никого
на свете у меня не было – я в этом был твердо, бескомпромиссно уверен
– и любил своего трехлетнего сына; но попутно, мимоходом – только
глянул, и готово! – влюблялся в каждую мало-мальски привлекательную
женщину,
а в девушек – так во всех подряд, и моя реакция на них, минуя мозг,
проникала прямиком в сердце, и оно начинало четче и радостнее стучать,
глаза приветливо
лучились в улыбке, а голова сама собой совершенно непроизвольно поворачивалась
ей вслед; каждой я готов был сказать походя приветливое словечко,
и веселье в крови, словно шипучее шампанское, поднималось во мне
выше
горла и готово
было хлынуть из меня и затопить, и оплодотворить собою весь этот
просторный солнечный мир.
Никогда больше я не был так свободен. Привыкнув ходить под открытым
небом, на ветру, под дождем или в свирепый мороз, я шагал, развернув
плечи,
с открытым взглядом, и говорил при этом громко и твердо; я был на
вершине своей свободы и уверенности в себе. Странно, но чем взрослее
я становился,
чем выше по служебной лесенке поднимался, тем больше у меня появлялось
обязанностей, обязательств и – начальников, каждый из которых норовил
показать свою власть; приходилось лавировать, соглашаться на компромиссы;
я становился хитрей, осторожней – умнее, в общем – но уже не носил
голову так высоко, не смотрел так открыто и говорил уже не наобум,
а – взвесив
каж
дую фразу. А тогда я был действительно – как никогда –
свободен, подчинялся одному-единственному начальнику, который был чуть
постарше меня, мог всегда послать его ко всем чертям, если он пережмет,
и уйти на все четыре стороны – мир лежал передо мною распахнутым, он
был моим и – для меня. Просто удивляюсь сейчас той своей наивной, такой
простой и такой прекрасной свободе. И нисколько не огорчало меня, что
денег я получал за свое прорабство не так уж и много, и жили мы с женой
небогато: ничего лишнего, только – на еду, на скромную одежду да на самое-самое
необходимое из домашнего обихода. Аскетическая, можно сказать, жизнь.
Ну, да многие вокруг так жили, так что от материальной бедности своей
мы не страдали – мы просто ее не замечали.
А людей я видел тогда множество: вечно я куда-то ехал, спешил, опаздывал,
и столько случаев, нелепых, смешных, трогательных, случалось едва ли
не по нескольку на день. Но особенно почему-то, спустя годы, все четче
встает в памяти из того времени один день. Даже не день, а, точнее, вечер
и ночь. Мы возвращались из райцентра на бортовом “газике” и везли ящики
с “железом”: гвозди, электроды, оконная “скобянка”. “Мы” – это я и мой
кладовщик Петрович. Ну, и, разумеется, наш шофер Гриша. Я, как полагается
уважающему себя начальнику – в кабине, рядом с водителем, а поскольку
мест там больше нет, Петрович, хоть и в два раза старше меня – в свои
пятьдесят с чем-то он казался мне прямо-таки Мафусаилом – трясся в кузове
на ящиках, и у меня по этому поводу никаких комплексов вины не возникало.
Да Петрович там и не скучал: обычно напрашивались попутчики, а побалагурить
он любил. А в тот именно день ехал как раз в компании двух особ женского
пола. Правда, одна из них – совершенно юная и бессловесная девица, притом
отнюдь не красотка, какая-то студентка, едущая к любимой тете по какой-то
надобности; зато вторая с лихвой перекрывала необщительность первой:
то была наша старая знакомая – она частенько напрашивалась с нами в райцентр
за своим немудрящим товаром, вроде тушенки, томатной пасты, кабачковой
икры и проч. – экспедиторша из поселковой столовой Тамара, женщина, скажем
так, бальзаковского возраста с набрякшими от неумеренной жизни тенями
под глазами, с губами в жирной ярко-красной помаде, от которой рот ее
выглядел сырой кровавой раной, и выжженными перекисью, под яркую блондинку,
волосами с непременной каштановой темнотой у корней волос, отчего они
казались неопрятными. Курила она дешевые папиросы, говорила простуженным
басом и за словом в карман не лезла, – в общем, идеальная собеседница
Петровича до самого дома.
Скачать полный текст в формате RTF