Время, сплетая силки нам, течет без лагун и излучин. Вздумай судьба псевдоним себе выбрать, он звался бы “Случай”. Умер мой брат по весне. Моментально, на улице... Сердце. Именно так и хотел — на бегу, не успев оглядеться. Город, где минуло детство, все больше похож на некрополь. Жертва кровавых побоищ — снарядом обрушенный тополь... Как бы там ни
было, show must go on дальше, дружище. Есть ещё небо! Увы, не в алмазах, но все-таки чище помыслов наших, где прибыль возлюблена, страшен убыток. Век на исходе. Дай Бог, чтоб оно не свернулось, как свиток!
Видишь, никак не закончу письмо... Полнолунье. Не спится. Право, ну где ещё встретимся, как не на этой странице, писанной в зимней глухой Бугульме, где по крышу сугробы. Там, в апельсинных широтах, но снегу тоскуешь, должно быть? Здесь он божественно целыми сутками валит и валит. Хватит болтать. Обнимаю и жму пятерню твою. Vale!

ИОАНН ПРЕДТЕЧА

Любая эпоха для нас западня.
Любое из поприщ с терновником схоже.
Идущий за мною сильнее меня,
но лик его мягче — и это тревожит...
Я знаю народ этот лучше, чем он.
Толкуют о милости, как о приданом.
Во время крещенья я был поражен,
как сильно смутилась вода Иордана!
Уже, как сумел, приготовил пути.
Гордыня былая и ревность остыли –
я обувь его недостоин нести,
я — сумрачный глас, вопиющий в пустыне
о том, что тирана творят холуи,
о том, что полцарства за прихоть девицы,
и даже на блюде останки мои —
почти ничего перед тем, что случится!
В темнице, как зверь на цепи, без огня
с печалью провижу грядущее, Отче:
идущий за мною сильнее меня,
поэтому с ним обойдутся жесточе.
Где будут двенадцать с Петром и Фомой,
расслабленные, что восстали с постелей,
когда над толпою поднимется вой:
“Распни!” Даже римлянин будет растерян.
Кой дьявол им всем запечатал уста –
калекам, слепцам, бесноватым и прочим,
кого исцелил он движеньем перста?
Воистину, нас и молчанье порочит.
Ужели прозревший вдруг снова ослеп?
Знать, худо стезя приготовлена... Где же
те тысячи, евшие рыбу и хлеб,
те сотни тянувшихся к краю одежды,
когда его навзничь повалят на крест,
гвоздями прибьют, как на той живодерне,
когда небеса почернеют окрест,
когда содрогнутся и камни, и корни?

* * *

Снег идет, к небесам подвигая недвижимость:
за колокольней
силуэты деревьев снялись и фасады,
извивы оград,
светофоры, афишные тумбы, витрины ларьков
с их ленивой торговлей —
словом, все, что таило в себе вертикаль, совершает обряд
вознесения!
Свежестью пахнет, отлетом, отъездом, отплытием, близким прощаньем
и ещё чем-то неуловимым... Младенчеством? Хлевом с парным молоком?
Это схоже с душой, у восторга в плену запросившей пощады,
или вспышкой щемящего воспоминанья
о чем-то, о ком-то, кого уже нет.
Снег идет наугад, без дороги и без адресата,
слишком сам по себе, чтобы с кем-либо чувствовать связь,
мимо окон, фронтонов, антенн, мимо веток и гипсовых граций соцарта,
мимо детских ладошек, разинутых ртов,
как юродивый, валится в грязь.

Снег идет на пуантах по крышам, карнизам, скамейкам, мостам, парапетам,
по гранитному темени классика — там и прилег, превращая его в негатив! —
чуть касаясь дрожащей в канале воды,
по сутулым плечам побирушки, банкира, поэта,
территорию темного цвета
до минимума сократив.
Снег идет...
Или это седые власы наклонившегося
над землей Саваофа,
как дитя над светящимся шаром! —
и пытается разглядеть
на краю белизны вереницу следов
уходящей эпохи?
Или это в припадке падучей небесная твердь
припадает к огням на земле?
Вечереющее столетье,
чье начало из ныне живущих не помнит
уже ни один человек,
и о чем бы, наверное, мог поведать
глухонемой свидетель –
этот падающий, идущий, равнодушный
к осанне и ругани,
где попало лежащий снег.

г. Казань.