мире невероятных приключений героических молодцов, сражающихся с отвратительными злодеями, в сияющем и благоухающем ореоле верной любви красавиц, чудес, творимых магами и чародеями… Оторвавшись от книги, я с удовольствием увидел, что на улице уже темно. Естественно, Пляскин уже уехал, не дождавшись меня. То была первая неприятность, доставленная мне из-за литературы, но я, ободренный и насыщенный колдовской лирикой, мечтами, жаждой жить и увидеть со временем весь цветной, ароматный, звучащий музыкой, чудесный и безбрежный мир, пришел на вокзал, где облюбовал скамейку в углу поближе к печке, не замечал ни холода, ни замусоренную бесприютность окружающего пространства, и провел ночь почти счастливый.
Мать нашла меня спустя два дня – с красными от слез глазами, высохшая и измочаленная от страдания, она смеялась и всхлипывала одновременно…

ДУРАЧОК

Перевидал дураков на веку!.. Самых различных. И даже чиновных. Знал одного командира полка, при речах которого окружающие стыдливо прятали глаза из-за непроходимой дикости и несуразности его речей.
Встречалось немало и злых дураков-идиотов, мужичков себе на уме, жадных, наглых, бессовестных.
А этого звали ласково: дурачок, заметьте, не дурак! Он был очень красив (ладный, стройный, румяный, голубоглазый) – если бы не болезненная медлительность, не некая отталкивающая неряшливость, не влажные коросточки в углах губ, не отвратительное шмыгание сопливым носом, когда эта гримаса делает физиономию отталкивающе-безобразной. Он словно изнемогал под тяжелой думой, - соображал тяжело-тяжело.
Служил он в нашей роте запасного полка, где мы, только что призванные в армию, проходили подготовку одиночного бойца, чтобы через три месяца отправиться на фронт. Кажется, его потом все же отчислили из армии, во всяком случае, во время принятия Присяги 1 мая 1944 года я его в нашем полку уже не видел.
А запомнился он мне своими воистину запредельными вопросами. Однажды на политзанятиях, когда речь шла о гордости за свою родину, когда политрук внушал нам, как она велика – одна шестая суши всего земного шара! – дурачок с невинно-ангельским видом поднял руку. “Чего тебе?”. “Вопрос можно? Ведь и они могут сказать, что их родина самая большая”. “Кто – они?” - насупился политрук. “Ну, эти… враги… наши. И они своим солдатам скажут, что их страна занимает одну шестую часть света”. Бедный политрук не знал, что дурачок не может мыслить логически, что объективные истины для него не существуют, и начал ссылаться на точные понятия, сыпал цифрами, водил указкой по карье. А дурачок в ответ на вопрос: “Ну, теперь понял?”, грустно-виновато улыбнулся: “Но у них же свои карты! И на карте можно нарисовать все, что хочется!”
И сколько ни воспалялся политрук, наш дурачок, потупив белесую голову, бубнил: “Напечатать можно другие цифры… У них выходит, наверное, то же самое, что их земля одна шестая суши…”
Больше всего он умилил всех на стрельбище. Нажимая на спусковой крючок, он всякий раз резко опускал голову, словно стараясь спрятать ее под себя. “Чего

ты прячешь голову?!”, - ярился помкомвзвода. “Дык, чтобы пуля не попала в затылок”. “А почему она должна попасть в твой затылок?!” “Вы же сами на доске рисовали траекторию. Такая дуга получается. А если ее продолжить…” “Что, кого продолжить?” “Да эту самую… траекторию… Получится круг… И пуля вернется в то место, откуда пущена…”
Помкомвзвода даже растерялся. Дурачок, что с него возьмешь?! “Это я начертил в вертикальной плоскости дугу эту!.. Понимаешь, вот так пуля полетит вверх, а потом снизить эту… траекторию чертову… И упадет на землю…” После затруднительного молчания дурачок простодушко улыбаясь подвел итог: “Это вы так говорите. А на самом деле может быть пуля вот так летит, - он очертил над головой круг, - над землей? А? Облетит круг, и мне в затылок…”
С годами я, вспоминая его, думаю, что он был не так уж глуп. Скорее, обладал поэтическим мышлением… Ведь это здорово сказано: пуля, пущенная тобой, прилетит тебе же в затылок…

Я ЗДЕСЬ

“Я здесь, я здесь”, - суеверно твердил я себе, поверив в это заклинание еще в ранние годы. Один мой друг постарше внушал мне, когда я был еще школьником: раз существует душа, дух, самосознание, то грех не опираться на это в трудную минуту, если ты смешался, напугался, не знаешь в смятении, как поступить, - вспомни свое “я”, вспомни, что оно всегда с тобой, тогда все остальное – чепуха. Страшнее всего – потерять себя, забыть, что твоя суть, как человека, с тобой. Тогда простор для всяких ужасов и подлостей. Чего тебе бояться, если твое “я” с тобой?! Если даже и погибнешь – душа-то с тобой, она свидетель всего…
“Я здесь…” – это я повторял лежа под осенним ночным унылым дождем в мокрой шинели, мелко вздрагивая то ли от холода, то ли от волнения и страха. Я боялся повернуться. Чтобы не утекла нагретая животом вода. Во время долгих судорожных взблесков маньчжурского неба я видел, как на меня по песчаному откосу бесшумно и стремительно катится лавина вооруженных людей, еще немного, и они смешают меня, вчерашнего школьника, с землей под своими подошвами. В лицо пахнуло чужим дурным запахом. Надо же, судьба, - именно на меня вышла эта банда смертников, о которой в последнее время так много говорили. Так выпал жребий, когда вечером нас распределяли в боевое охранение части…
“Я здесь”, - совсем недавно это говорилось в другой атмосфере, в растерянности перед экзаменами в школе.
Однако и в то время от этих слов я испытывал сильное чувство просветления. Если вспомнишь о своем единственном во всей природе, неповторимом, вызванном из небытия лотерей с неслыханно ничтожным шансом на выигрыш
“я”, - это не может не поднять тебя: значит, ты жив, значит, не потеряна надежда…
Еще мгновение я колебался: вдруг все это сон, вдруг вся эта насыщенная, напряженная электричеством зла лавина как-то минует меня, если же я выстрелю, то тогда уже неминуемо меня сметут, расплющат, превратят в прах.
Содрогаясь от стыда за это свое мгновенное сомнение, я чуть не в голос говорю: “Я здесь!” - и нажи