РУССКИЕ ПИСАТЕЛИ ВДАЛИ ОТ РОССИИ
МОЛДАВИЯ
Николай САВОСТИН
ТРИ РАССКАЗА
СОРОК НЕБЫЛИЦ
В далеком-предалеком забайкальском селе на берегу Онона
у границы с Монголией я, девятилетний мальчик, оказался один среди чужих
людей, причем – очень нелюдимых и озлобленных. Время было такое. Мы были
приезжие из центра России, чужаки среди забайкальских казаков, в прошлом
живших на отшибе довольно привольно и теперь полагавших, что тяжелые времена,
репрессии, колхозы, где трудишься неизвестно за что, и прочие невзгоды
тех далеких годов пришли из европейской части, от нас, “кацапов” или “хохлов”
– все равно. Да, оказался совершенно один в чужой избе, где наша семья
снимала комнату. Отец мой, прораб, сооружавший строения первой во всем
районе МТС, вдруг запил, увлекся молоденькой учительницей, начались нелады
в семье, вмешалось начальство, учительницу срочно перевели в какое-то
отдаленное село, отец неделями пропадал из дома, словом, мать не выдержала
и, оставив меня на время с отцом, уехала в районный центр, чтобы там обосноваться
и потом забрать меня. А отец совсем сошел с ума, - оставив хозяевам избы
денег, чтобы те кормили меня и следили за моей учебой в школе, исчез,
как провалился… Из разговоров хозяев между собой я узнал, что отец пропадает
у своей “зазнобы”, что она беременна и у меня скоро будет братик или сестричка…
Отлично помню этих людей, взрослых, по какой-то причине не любивших меня,
им доставляло удовольствие изводить меня разговорами о том, какие плохие
мои родители, как я им осточертел, как дорого обходится еда, которой они
меня кормят. Кроме всего прочего, их, видимо, выводило из себя то обстоятельство,
что я учился очень хорошо, не напрягаясь, и, испытывая удовольствие, много
читал (научился читать в пятилетнем возрасте), их же трое детей ходили
в школу из-под палки. Я буквально голодал, хозяева ели отдельно, мне же
приносили в мой закуток почему-то в эмалированной кружечке пшеную кашу.
Я был (и до сих пор остался) болезненно застенчивым, не смел ничего просить…
Соседские бабы горевали над моей судьбой, и однажды одна из них зазвала
меня к себе, когда я шел из школы. Прослезившись, она погладила меня по
голове и предложила: “Поезжай, парень, к матери. Завтра утречком едет
мой муж в Оловянную, захватит тебя, место в кузове найдется”.
До районного центра поселка Оловянная было полторы сотни километров, на
полуторке, которая в дороге возле села Чиндант поломалась, мы добирались
трое суток. Надо ли говорить, как измотался я, голодный, промерзший, одетый
в пальтишко, когда все мои спутники были в шубах. Иной раз в кузове какой-нибудь
спутник прикрывал мне ноги полой дохи. Ночевали на полу на соломе в какой-то
избе. Когда все садились есть, я выходил на улицу, чтобы не выдать голода
и не выглядеть попрошайкой…
Но все это было лишь вступлением в настоящую беду. Когда
приехали в Оловянную, я с трудом нашел дом по адресу, оставленном мне
матерью перед ее отъездом – там жили какие-то едва знакомые люди. Вошел,
предвкушая материнскую радость, тепло, избавление от всех моих страданий.
Хозяева обедали, глава семьи с “калининской” бородкой, смуглый мужик в
черной косоворотке с белыми пуговицами, недовольно поднял на меня глаза:
“Чего тебе?”. Я сказал, что приехал к матери. “Так она уехала за сыном,
наверно, за тобой, милок, вон ее дверь, ее замочек, а ключ забрала с собой”.
Помолчав, он снова принялся хлебать щи, вся остальная семья – дети моего
возраста и поменьше, их мать, тонкогубая и чем-то недовольная, по всей
видимости, после только что произошедшей ссоры, время от времени бросали
на меня любопытные взгляды. Наконец хозяин, облизав ложку, откинулся на
спинку стула: “Ну и чего стоишь у двери? Иди себе”. Из-за спазмы в горле
я едва вымолвил: “Куда же мне идти?”. “А я знаю куда? Дуй на станцию,
на вокзале тепло. А мать приедет, скажем, где тебя искать…”
Что там дальше он говорил, я не слышал, вышел и, сдерживая себя, чтобы
не хлопнуть дверью, что показало бы, что я обижен, закрыл ее вежливо,
тихо-тихо…
День я провел на ногах, стараясь убить время, обошел поселок и, наконец,
оказался у дверей районной библиотеки – сами ноги привели меня сюда. Именно
в этом месте мне было не так одиноко и тоскливо. И это было к счастью.
Напротив было самое оживленное здание той поры – “РАЙЗО” - земельного
отдела райисполкома, куда съезжались чуть не ежедневно в эти предвесенние
дни деятели колхозов, и надо же, один из мужиков, вылезая из подъехавших
саней и выпроставшись из огромной дохи, окликнул меня. Я оглянулся вокруг,
не веря, что обращаются ко мне. Да, окликнули именно меня. Ко мне подошел
длинный, усатый, как Максим Горький, мужчина, и я в нем узнал председателя
колхоза, с которым дружил мой отец и который одно время почти каждый вечер
бывал у нас. Даже фамилию его помню – Пляскин. Он с удивлением стал расспрашивать,
как я оказался здесь один. Мой рассказ его расстроил и растрогал, он вынул
из-за пазухи бумажник, дал мне пятерку, указал на бревенчатый опрятный
дом, от которого несло невыразимо вкусным дымком: “Вот столовая, иди хорошо
поешь, возми себе щи, второе какое-нибудь, попей чайку вволю. Тут тебе
хватит. А мне надо на заседание. Приходи часа через два, как-нибудь устроим
тебя”.
Тут надобно сказать, что, обходя поселок, я долго стоял у витрины книжного
магазина, прочитал заголовки всех выставленных книг, и одна меня привлекла
особенно – большого формата, с картинкой во всю обложку, озаглавленная
“Сорок небылиц”…
Я, полный свежего и горячего чувства благополучия, светлых надежд, был
крайне скуп в столовой, позволив себе выпить три стакана чая по двадцать
копеек и съесть три пирожка – по тридцать, тотчас кинулся в книжный магазин.
Оставшиеся деньги, которых хватило бы хоть как-то кормиться до приезда
матери, я без раздумий, безрассудно отдал за “Сорок небылиц” и тут же,
прямо у прилавка, впился в них. Это были узбекские народные сказки, я
оказался в волшебном