Николай ПАНЧЕНКО
ИЗ ПОСЛЕДНИХ СТРАНИЦ ВОЙНЫ
Посвящаю памяти Виктора Астафьева, как и все мои фронтовые воспоминания
Осиротела наша литература. В который раз.
Впервые осознали это после гибели Пушкина. Смерти Некрасова и ещё нескольких
великих и невосполнимых. И вот не стало Виктора Астафьева.
Нет слов. Все, пригодные для этой беды, сказаны.
Стоишь — неприкаянный, как после смерти отца.
Он ушел (хоть были мы с Виктором и ровесниками), а ты еще не готов быть
старшим в семье. И никогда не будешь готов...
И еще: слов нет. А чувство, что он рядом, осталось. С этим чувством долгие
годы, словно советуясь с ним, я принимал решения, приступал к работе.
И точно знал, когда работа завешена.
Отказаться от этого чувства — больше, чем от себя: от себя с ним!
Хочу, чтобы наша литература прониклась этим чувством. С ним, с чувством
Астафьева, как с чувством Некрасова и Пастернака, она всегда будет великой.
Я верующий. Хотя и не обрядовый (от обрядов отучила советская власть).
Но я верю, как верующий, что ещё не раз встречусь с Виктором Астафьевым,
не раз обниму его и почувствую нашу нераздельность, объединяющую нас радость
истины.
Моим оружием на прошлой войне был самолёт. Сперва “СБ” (произносится —
“ЭСБЭ”), потом — до февраля 45-го — американский “Бостон”; четыре пушки
в носу, два пулемёта переднего боя (по краям фюзеляжа) и два “кинжальных”
заднего боя (в мотогондолах). Это у лётчика. Сверху корпуса по сектору
в обе стороны вела огонь “спарка” (два ствола) стрелка-радиста, а из пуза
самолёта, снизу, торчал крупнокалиберный “БС” воздушного стрелка. А кроме
того — десять соток (стокилограммовых фугасов) или две пятисотки в бомболюках.
С этим оружием я прощался без боли. Работало оно безукоризненно и только
этого — безукоризненной работы — требовало от меня.
Тащили нас в небо и по небу 4800 воздушных коней (два мотора “Райт-Циклон”
по 2400 лошадиных сил). Вот об этом грустил я — это кончилось для меня
навсегда — когда я с двумя парнями, тоже контуженными, возвращался с фронта.
И чтобы не затосковать смертельно, принял для себя решение: забыть об
этом. Не было, мол, у меня никогда этих 4800 крылатых коней.
Радоваться надо, а не скулить, говорил я себе, что возвращаешься, да ещё
в приятной компании.
Война продолжалась, а мы (один мой спутник был пехотинцем, второй — воздушным
стрелком) возвращались, сделав, как сказал воздушный стрелок, “своё черное
дело”, и спасенные от той последней пули, что оборвет чью-то жизнь, поставив
на войне точку.
Поезд, обращенный задом к Европе, вилял в предгорьях Карпат,
приближаясь к границе.
— Эко подмахивает! — шутил пехотинец, приподнимая над полом острый, отбитый
на стыках зад. Стрелок ржал. И, разместившись на тормозной площадке товарняка,
под крышей, мы чувствовали себя устроенными вполне. И когда одного из
нас начинал бить припадок, то другой бросался на него, оттаскивая от края.
А когда “начинало” другого, кидался третий. И едва к первому возвращалось
сознание, он выбирался из-под “кучи-малы” и, с трудом ворочая бельмами,
готовыми опять закатиться, пересчитывал двух других. И держал их за что
придется — одного истерика, а другого, как и я, эпилептика — чтобы ни
один не слетел под откос с тормозной площадки.
“Оттрепавшись”, мы снова блаженствовали, садились рядком.
— Эко подмахивает! — шутил пехотинец, сплевывая ошмётки языка.
Стрелок ржал и, не попадая зуб на зуб, кутал шинелью исцарапанную грудь.
А я лепил самокрутку рукой и губами (другая рука у меня отнималась после
припадка), и мы курили по очереди до задыху филичёвый табак.
Накурившись и дёрнув из дюралевой фляжки, “зин-зиберу” (тормозной жидкости,
прихваченной воздушным стрелком в дорогу), ребята начинали храпеть. Их
головы, перевесив, сползали по стенке на пол, и обе, угодив в шапки, слетевшие
перед этим, подпрыгивали на стыках. “До чего же их подогнали друг к другу,
как и к этим шапкам”, — отметил я, и тоже сквозь сон услышал свой лёгкий
храп.
СЕКТАНТ
Проснувшись, я тренировал свою совсем было отказавшую память
— мучился припоминаниями близкого и далекого. Вспомнилось мне — совсем
неожиданно — моё короткое окопной прошлое. В самом начале войны… День
18-го июля (или августа?) вспомнился с самого утра, с того момента, когда
Матюхин наступил мне на руку, вылезая из траншеи, и я проснулся.
Матюхин выругался, заскользив на моей руке. А я спросонок не успел врезать...
И стал ждать, когда он вернется. Теперь я знаю, что он не вернулся. А
тогда не знал ещё и вяло соображал, куда ему лучше врезать, когда он вернётся,
по шее или по салазкам.
Он сидел под кустом, метрах в двадцати, покашливая и попыхивая цигаркой.
И вдруг цигарка дернулась, мелко задрожала и клюнула в землю. Почти одновре
Скачать полный текст в формате RTF