вплоть до мерзкого ощущения, когда чуть не наступишь босой ногой на жабу у крыльца…
Выросли дети, уже и внуки доставляют хлопоты. Вроде все устроены. И наверно у них, и детей, и внуков, не будет неприятных и ужасных тайн к старости, и нечего будет им скрывать перед самим собой наедине с воспоминаниями, но наверняка не будет и той тайны, которой владел Курбатов, которую официально поклялся хранить как военную и государственную.
Много позже он узнал, что в их селе стоял какой-то важный фашистский штаб и какая-то особая спецкоманда чуть ли не государственного значения. В селе у него после войны никого не оставалось, и не было нужды туда ездить, так он и не побывал там до тех пор, пока не вышел на пенсию. Он бы не прочь и еще работать, да та проклятая книженция, написанная на основе диссертации о местной печати, связанной с коллективизацией, сыграла-таки свою роль, новое поколение историков мягко, но деловито вытеснило его с кафедры. И, очутившись без дела, Курбатов решил посетить село своего детства.
Старый “москвичонок”, служивший ему уже тринадцать лет, перенес его со старшим внуком через виноградно-табачные просторы к тому месту, где он издал первый в жизни крик. Настроенный иронично-сентиментально (старость, ничего не поделаешь), Курбатов представлял село обновленным, но все же хранящим в чем-то тот далекий свой облик. Он заранее предвкушал, как увидит на старой ветле тяжелое колесо, где устроил свое жилье аист, как обрадуется грустному скрипу колодезного журавля, как тронет сердце какая-нибудь старая хатенка (должна же была остаться!) с маленькими оконцами. Пусть особенно выиграет по контрасту с ней новый щеголеватый дворец культуры, или что там еще понастроили…
Знойный день конца августа, сухой, неприветливый, был раздражающе четок, все-то до мелких подробностей видно, почему-то особенно отчетливо бросаются в глаза мелочи – кучи щебня у дороги, поваленный дорожный столб, кузов старинного автобуса у одинокой будки, приспособленный под свинарник. И вот за холмиком открыться должно родное село. Курбатов проговорил, стараясь сдержать волнение:
— Смотри, Костя, тут и твои истоки.
Но что это?.. На месте некогда славного села оставались лишь бесформенные заросшие бурьяном бугры. Если очень придирчиво присмотреться, то можно уловить в этих буграх какой-то порядок, найти какой-то план. Однако как ни примерялся Курбатов, обнаружить место, где стояла родная хата, не смог. Скорей всего, тут прошел самум войны, снося жилища и вырывая с корнем тополя, клены, одичавшие грушевые деревья, так украшавшие некогда село. Курбатова осенило: возможно, его воспоминания о родном уголке, изложенные тогда неуклюже, по-военному сухо и строго, имели какое-то отношение к тому чудовищному удару, который не позволил селу подняться вновь после войны.
В нескольких километрах от оснований бывших жилищ, превратившихся ныне в бугорки, виднелся остров серых пятиэтажек с прозрачными хилыми тополями вокруг них. Еще дальше дымилась труба, скорей всего – сахарного завода, а может, какой консервной фабрики. И Курбатов подумал, что теперь его давняя тайна не имеет никакого значения, потеряла свою материальную основу, вообще есть только в нем, и то в виде зыбкого миража.

г. Кишинев

ПОСВЯЩЕНИЕ В.П. АСТАФЬЕВУ

Марк ЮДАЛЕВИЧ

***
Умер Виктор Астафьев.
Тяжелая горесть гложет,
хочется крикнуть: оставьте,
этого быть не может!
Вы живы, Виктор Петрович,
мы в дом заходим к вам,
туда, где живут герои
повести “Перевал”.
И вас вспоминаем часто,
когда далеко слышна,
людям неся несчастья,
“Где-то гремит война”.
Вы живы и, без сомненья,
как прежде, нам всем близки,
ваши произведенья
возвышенны и высоки.
Вы живы, Виктор Петрович,
умели вы так сказать,
что иногда, не скрою,
слезы блестят на глазах.
Певец сибирского края,
открытый, светлый, правдивый.
Писатели не умирают,
покуда их книги живы.

г. Барнаул