Ну, разве что, мужу достанется впрок
истерикой больше —
а толку?
Весна преподносит обычный урок
любви, воскрешенья —
и только.

От мухи до мамонта
всякая тварь
подвержена мору и сглазу.
Ты бродишь по дому,
терзаешь словарь,
слепа и безумна, как Лазарь.

Тоски не унять,
не заснуть, не вильнуть,
и нету надежнее действа,
чем землю засеять
и брюхо заткнуть
горячим и сонным младенцем.

К учению глухо
и брюхо, и лоб,
распертый бесплодной тоскою.
Упрись лобовою атакой в стекло
над крышами,
снегом,
рекою.

И если не в силах
усвоить урок —
прикинь перспективу паденья!..
Апрель нарывает
и вскроется в срок
без помощи и принужденья.

1992

***
Девочка в дедовом кресле, с поджатою ножкой,
с книжкой, с приютскою стрижкой, с лохматою кошкой.
(Ах, геометрия детства — колено и локоть.
Оба — остры и разбиты).
Она одинока.

Дед между строк молчаливо на внучку косится.
Ногтем подпиленным изредка метит страницы.
(Ах, геометрия старости — лысина, стекла.
Круг замыкается смертью).
Ему одиноко.

Бывший ЗЭКа и дитя середины застоя.
В их разобщенности столько тепла и покоя,
чудо неясного сходства и тайная жалость.
Знать бы тогда, как немного им вместе осталось...

1992

АЗИЯ

Горе младенцу, зажавшему в деснах чужой сосок,
словно пастуший бурятский степной рожок.
Щедрая Азия, бродит во мне твое молоко,
а во хмелю, как известно, не жить — умирать легко.
Беглым волчонком прижавшись к твоей груди,
я умоляю, Азия, прошу тебя — пощади!
Мне ли тягаться в славянской заросли вековой
с верным твоим прицелом, слежкою роковой?..
Горе — плюющим в колодец небесных глаз,

рвущимся в темный, раскосый, как лисий лаз.
Ибо не всякий пришлый, встречаемый наугад,
суженый твой и боженый молочный брат.
Горе тому, чей рот раскроив клинком,
глотку залили доверху — страстью ли, кипятком,
ибо потом, не взирая на светлый лик,
выдашь себя чередою сплошных улик.
И раздвоясь, как лукавый язык змеи,
чуешь спиною смерть, а лицом — твои
лживые губы, Азия! И воздух ловя рукой,
Перемежаешь пространство нежностью и тоской...

1992

***
До того, как сгорю в аду,
я однажды проснусь в саду.

Будет каменное крыльцо,
и на левой руке кольцо
обручальное сдавит плоть.
Я проснусь и пойду полоть
по росе, в холодке, в наклон.
Утро, чистое, как стекло,
ляжет светом на мой закат.
Я однажды вернусь назад.

Будут кроны стонать в грозу,
и варенье кипеть в тазу.
Будет яблочный звездопад
колотить в черепичный скат.
Будут овощи в подоле...
Я умру на своей земле.

До того, как сгорю в аду,
я однажды проснусь в саду...

1996

СЕВЕРО—ЗАПАД

Закрою глаза — и ветер сметает явь.
Тот берег, куда не добраться ни вброд, ни вплавь,
куда залетает душа, как к себе домой,
где людям известен пот, но неведом зной,
тот берег — плавник акулий в моем мозгу,
и я никогда расстаться с ним не смогу.

Там кто-то стоит на камне. Должно быть, я.
На мокрых ботинках — водоросли, чешуя.
В тумане мерцает шхуна, блестит причал.
Я чувствую кроме счастья еще печаль.

Рыбак на ходу разводит ладони вширь,
как будто бы хочет обнять не меня, а мир.
Он рыжеволос и тяжел, его свитер груб,
но много грубее шагреневый оттиск губ.

Его поцелуй я несу домой, как цветок.
Цветов на этой земле не сажал никто.
Он трогает спящих детей, не дыша, легко,
а дети у нас — белесые, как молоко,

почти одногодки — Герда и Кай, ведь так
люди на северном острове думают о цветах?..
Вырастить жизнь здесь, похоже, нельзя нигде,
кроме как в женском ласковом животе.

Рыбак умывается, ест, пригубит вина,
потом омывает, качает меня волна.
Так шторм забивает в раковину песок.
И пахнет соленой рыбой его висок...