Евгений МАМОНТОВ
ДАТА
Большинство людей не знает о дате своей смерти или уже забыли
её. В этом плане мне повезло, я знаю и ещё не забыл. Хотя, стой же долей
вероятности можно сказать, что повезло им.
Везение — предмет сложный.
Не подумайте, что я зомби. Недавно я проходил флюорографию, и мне нахамили
в очереди — оба факта достаточное свидетельство моего материального существования.
Не примите меня так же за провидца или доверчиврго клиента какой-нибудь
гадалки. Сам я никогда не угадывал больше одного номера в лотерее, сторонюсь
цыганок, а к дипломированным астрологам питаю стойкую нелюбовь.
Как же в таком случае всё это понимать?
А вот представьте себе весенний полдень, когда после долгой зимы/разлуки/болезни...
входите в родной с детства двор смиреной походкой выздоравливающего и,
остановившись посреди своей маленькой, ничуть не изменившейся родины,
пьёте светлый воздух, оглядываетесь вокруг с тихой улыбкой амнистированного/выжившего/добравшегося.
Вы видите во дворе лужу, детей, бельевые веревки под тяжестью свежих простыней,
голубей, мусорные баки, чей-то проигрыватель стоит в распахнутом окне
второго этажа и знакомый подъезд манит прохладным сумраком войти...Сердце
в предчувствии ликования! И тут один из пацанов с гиком ударяет палкой
по луже; точно от выстрела, вспархивают голуби, низко планируя, несутся
через двор прямо на вас, оторопевшего, — вот сейчас врежутся, и пролетают
сквозь вас, как сквозь воздух.
Можно подойти к старушке на лавочке, спросить чепуху, пожурить озорника
за обрызганную брючину, но вернуться, воплотиться назад — нельзя.
Похоже на сон, в котором всё пьёшь и пьёшь воду, но жажда не проходит.
При этом повторюсь, вы даже не призрак, о чём собственно сожалеете. Призракам
не нужно ходить на службу, не нужно беспокоиться о хлебе насущном, вступать
в обременительное общение. Их не мучают кошмары, впрочем, не знаю, сужу
на основании того, что они сами в какой-то мере кошмар, а кошмар кошмара
— это уже тавтология.
Я бы мечтал побыть призраком. В моём случае это было бы гармоничное сочетание
душевного состояния и материального — вернее, нематериального — воплощения.
Нет, другие призраки были бы мне не чета. Я бы не шлялся без дела по Европе,
не пугал людей на кладбищах, не вертел блюдец для остолопов. У меня свои
дела...
Свободный от утомительных условностей, я выплыл бы на улицу, уже успевшую
передвинуть, поджать под себя длинные утренние тени, проплыл мимо широкой
бакалейной витрины, за стеклом которой умывается белая, высокомерная,
как завмаг, кошка... А напротив идёт ремонт, громоздятся леса, сквозят
навылет окна с выставленными рамами; проеденная непогодой кровельная жесть
норовит хитро, со звуком разогнувшейся пилы, перекувыркнуться на лету,
прежде чем грохнуть об асфальт; кирпичная пыль, низвергаясь с верхних
этажей, оставляет в воздухе красящий след, который, постояв призрачным
столбом, меркнет, растворяется, как обиженное привидение; голоса
Рис. Оли Казак, 8 лет
невидимых рабочих на верхотуре деловито переругиваются,
поторапливая время к обеденному перерыву.
Я срезаю путь. Вот тенистый сыроватый двор. Из распахнутого во втором
этаже окна рвётся музыка — там внутри вертится на каблуках и зябко поводит
плечами Майкл Джексон. Веснушчатая пацанья физиономия, высовываясь из
окна, приглашает прохожих позавидовать своему стереофоническому счастью.
И я, разумеется, не удержавшись, откликаюсь на этот немой призыв, влетаю
в окно, наскоро побывать в этой комнате, оценить чужой уют и враждебное
противостояние фотографической стайки кумиров во главе с Джексоном и отцовского
баяна в строгом фибровом футляре, и, напоследок, из озорства добавив ещё
громкости, уплываю дальше.
Какая свобода! Какая острота зрения вернулась ко мне! Какой аппетит!
Вот утренний рынок. Дворник в фартуке, со шлангом. Твёрдая струя разметает
вчерашнюю шелуху, спотыкается о выщербленную колоду мясника, обрызгивает
щиколотки прохожих. Кровь сочится, переполняя железные подносы с мясом;
нежными пятнами проступает сквозь марлю, покрывающую вёдра с клубникой;
томно полыхает сотнями розовых бутонов. Между прилавками деловито гуляют
разборчивые покупатели, громко переговариваются на шахерезадином наречье
горбоносые продавцы фруктов. А вот просыпалась из стакана жимолость, сизо
запотевшая, всегда будто с холода внесённая.
А вот уже и вокзал. Как я люблю его запах! Как остро снова его чувствую
и жмурюсь от удовольствия. Круглая площадь под вокзальными часами. Короткий
толчок черной стрелки съедает очередную минуту и запускает в долгий перестук
колёса, отсекает уплывающий перрон, капает монеткой в автомат для продажи
пригородных билетов, нечаянно совпадает с последним поцелуем и уколом
расставания.
Весь город так открыт и доступен для меня!
Но вот точно в стенку со всего маху ударившись:
— Здравствуйте!
Я возвращаюсь, прихожу в себя, узнаю, здороваюсь. Говорим по служебному
делу. Симулирую внимание, заинтересованность. Вынужден был взять на себя
одно дело. Выказываю отвагу, отказавшись от другого. Солидарно киваю,
выслушивая жалобы на тяжёлые времена, администрацию и проч. Про себя отмечаю,
как бледнеют краски, улетают запахи, глохнет звук.
Я завидовал им, окружающим, жителям настоящего.
Они могли пользоваться миром: пить его, есть, примерять, дарить другим.
А я не мог с тех самых пор, с того самого дня, который высокопарно окрести
да
Скачать полный текст в формате RTF