У тебя всегда плохое настроение, но я не разу не видела слез. Почему ты никогда не плачешь? Почему? В темных глазах навсегда поселился тяжелый взгляд, может, поэтому до сих пор не догадалась какого они цвета.
Я не хочу играть с тобой, ты не понимаешь шуток, твои игры слишком серьезны. А я боюсь серьезности. И иногда мне страшно быть рядом. Чужие игрушки, жизни, слова – все это неотъемлемая часть твоих игр. И мне парой кажется, если бы кто-то не придумал всего этого, то на свет ни за что не появился такой человек, как ты. Опытный, но не азартный, не умеющий проигрывать. Жажда первенства ослепляет, жесткие правила не дают расслабляться. Ты даже не замечаешь, как делаешь больно мне. Когда лопается кожа, и липкая кровь струится по телу, я кричу, но ты не обращаешь внимания, ведь игра еще не окончена. Ну, почему, как нормальным людям не покидать мяч? Что, что ты молчишь? Отвечай, я же задала вопрос. Смеешься, да, верно, я знаю ответ, тебя раздражают мячи. Раньше я играла с тобой, думая, мы играем во что-то настоящее и интересное, например в жизнь. Но какой же я была глупой! Твои игры не жизнь и не забава, это вечная битва в пространстве и безвременье, битва с собой в пустоте. Я перестала спать ночами, мне страшно, ведь ты скоро станешь Богом, Богом своей ужасной игры. А всем давно известно, дружба с богами заканчивается болью.
Ты хочешь что-то сказать? Хм, я вижу по глазам, хочешь, но уже слишком поздно, молчи. Я достаточно терпела, посмотри, мое сердце крепко перетянуто жгутом, оно больше не выдержит! Уходи! И я закрою дверь на тяжелый засов, чтобы никогда, никогда не впускать тебя! Уходи! И мне больше не будет больно. Улыбаешься, мои поздравления, ты уже умеешь читать мысли. Конечно, я заплачу, а сердце, да что сердце…
Лучше я рассыплюсь детским дождем по зеленым лужайкам и асфальтированным тропинкам, буду смеяться над цветастыми мячами и наблюдать издалека за твоей одинокой битвой в пустоте. Хм, не сердись, ты же знаешь, что так должно было случиться. Мой заблудившийся Бог, это твоя работа – играть.

Лиза БЕЛОРУСОВА

ОНИ ЖИЛИ...

Они жили как брат с сестрой: мутузили друг друга со всей сестринско-братинской любви табуретками, швырялись обожаемыми мамой горшками с хвистиками, прикидывающимися цветками, качались по очереди на люстре, а иногда, если повезёт, били сковородками вместо мамы папу, да и вообще много чего жутко интересного, но бесполезного вытворяли.
Хотя, наверное, они братом с сестрой и являлись – жили в одном окопе, ласково именуемым всеми остальными “детской”, а, когда их общая мама в конце недели собиралась произнести слово на букву “у”, они точно знали, что этим словом окажется “уборка”, а потому быстро-быстро топотали в свою комнату, запираясь в ней, а мама тогда хватала лопату, вышибала дверь, пробиралась через “противомамковые ежи” к деткам, а потом, видя кучи мусора, состоящего из фантиков, бутылок, учебников, доходчиво объясняла, что этот завал требует немедленного развала, похлопывая

детей лопатой. Они тут же всё понимали на некоторое время и начинали всё распихивать в мусорки, ящички, шкафчики, под диван, под ковёр, в форточку, после чего они размазывали воду по полу, а потом весь остаток дня гордились проделанной работой, так как прибранность жила этот самый останок дня, и были счастливы от того, что мама убрала лопату и сама убралась к кому-то в гости.
А после всего этого они, видя, что папа спит сном поломанного телевизора, шли на улицу и безобразничали: подойдёт сестра к кому-нибудь и говорит: “А ты ли не дурак?”, ей отвечают кой-чего, после чего она кричит: “Брательник, фас!”, братан тут же выбегает, и они вместе колотят нахалюгу, мешающего ребёнку мысли свободно выражать.
Но однажды после дня “у” мама притащила гостей домой, чем не очень-то обрадовала вылезшего из гаража, где производились попытки передвинуть кучку фар, седушек, колёс, железячек куда-нибудь, папу и только что попрятавших в неисчерпаемые возможности форточки мусор детей.
Папа отделался лёгким мытьём себя и квартиры, а вот детям пришлось хуже: их не только пытали на кухне страшными пытками, но ещё и заставили поменять боевую одежду на что-то среднее между маминым вкусом и модой позапрошлого века, именуемое “костюмом с галстухом” у Ярополка и “платьем-бантиком-рюшечкой-плюшечкой-ути-пуси-лапушечкой” у Сильвы.
Детей быстренько в музейном духе показали со всех сторон, кратко, в двух часах, рассказали их биографию, а потом достали заржавевшую гитару и бутылки, после чего выгнали их в комнату, запихав перед этим по конфете паршивой в рот.
Ярополк решил мстить, хотя точно не знал за что, но твёрдо знал как: выгнать гостей, чтоб духу их одеколонов и духов здесь не было.
Выколупав из бывшего футбольного мяча, найденного им однажды в садике, кнопки и вытащив из-под книг, на которых под горами пыли покоились пластмассовые армии и плюшевые пакости, последний тюбик клея, отправился действовать решительно-отважно во имя свободы чего-нибудь нужного.
Он вылез из форточки и переместился на соседнее окно, ухватившись за дырку, оставшуюся после открывания форточки в комнате, где тусовались гости. Заценив обстановку, Ярополк обнаружил магнитофонишку, под ковром припомнилась кассета с чумово-танцевальной поп-дивой А. Борисовной П..Гости изо всех сил изничтожали содержимое стола, а потому не заметили вывалившегося из форточки и ввалившегося на ковёр, зацепившись головой о батарею, Ярополка, который извлёк из-под ковра А. Борисовну П., а потом запихал её в мафон, после долгого раздумья всё-таки запевший.
Все содержавшиеся комнаты, кроме Ярополка, который уже стянул у собаки, лежащей неподалёку от владений стола, кость, с удовольствием им поглощаемую, словно загипнотизированные начали производить конвульсивно-эпилептические движения, размахивая конечностями возле люстры, не исключая зада. Тогда Ярополк обклеил кнопками стулья, но гости, бешено колотящиеся в припадке фанатичного обожания А. Борисовны П., этого не заметили.
Ярополк, удаляясь, нечаянно по привычке пинанул мафон, вследствие чего А. Борисовна П., не закончив своего экстремального пати, заткнулась, а гости, поняв, что ещё не всё съедено, возвратились за стол.