Мойры не лгут, что мудрее
Поражение делает, но – в назидание, нас.
По заре
он потянется
к неутолимой – обнять,
Но, вжимаясь в неё, недотепе, ему не понять,
Что, целуя его, она прошлому опыту служит,
И его у неё, как ни тщился бы он, — не отнять…
***
проклятая, в слезах сердечной траты,
любовь,
во утешение
в глуши (?),
тем, исцеляя кривдой, тяжела ты
владельцу невозделанной души,
что отнимаешь тонкие запястья…
потерянную горестно любя,
во сне, смыкая вкруг нее объятья, —
он обнимает, брошенный, себя.
постыл себе,
горючими
ночами
он, почернев, всей немочью постиг,
немил себе, что черствое молчанье –
неотрезвимой мудрости язык…
он долго будет, кроткий, гладить проседь
у зеркала,
покуда
не поймёт,
что лишь тогда уже его не бросят,
когда он, ископаемый, умрёт.
… чему я, сердцем падая, перечу,
когда, больной надеждою дыша,
нерасточимой бедности навстречу,
как бездна,
разверзается
душа?..
***
река, что не рекла о многом, ропщет
на грузное весло…
со взглядом долу,
на что суров трагический паромщик,
он рад, Харон, и медному оболу.
захватанная сутолокой, эта,
как подобает ей, без выраженья
в яйцеподобном абрисе,
монета –
как бронзовая версия забвенья,
в окалине терпения…
не в бремя
паромщику,
с
усталостью металла,
её, должно быть, так когтило время,
что ссадинами кромку обметало…
все преходяще в этой круговерти.
ну, чем больна,
лишась
былого звона,
монетка, утешительница в смерти,
изложенной в молчании Харона?…
***
… и наутро, в молчании нежного бденья,
цитата
из Петрония, пой, прорицая ненастье, цикада…
в бремя логике, да..,
парус на виртуальной триреме
пал просторным лицом в анонимное, знойное время.
одержимая им,
над освистанной встарь постоянством
экивокам твоим,
над
отравленной чистым
пространством,
крикнет чайка над самой душою…
проекция ада,
в мозжечке лицедея осатаневает цикада.
отводя от судьбы невесомый твой, вьющийся волос,
я всю жизнь – ждал себя,
подавая неведенью голос.
и одно несомненно,
что
время, забвеньем больное,
забирает нас выдохом – на “немигающем зное”…
о кругах под глазами, намытых скупыми ночами,
огласив побережье,
уже
проболталось молчанье
в кровь искусанных губ…
пой, цикада – в задавленном стоне,
что с горячей ладони в строфу отпускает Петроний!
***
Шёл сквозь серый, заношенный снег,
И в снегу:
“… не могу больше жить!.. не могу…не могу…
не могу…”
Снег выматывал душу, незряч,
Лишь сучило окно Ариаднину нить.
Но сознанье мутил этот вопль,
этот
плач:
“… не могу… не могу… не могу больше жить!..”
Не хватило любви – обернуться к себе,
Обернулся – страданием…
Словно во сне,
Исступлённо чернел в непроглядной судьбе,
Забивая орущие паузы, —
снег.
“…не могу больше жить!..” —
и
студёный глоток …
Параллельная помощь увязла в снегу,
Ты упал, содрогаясь,
Упал поперёк
Запалённой, обрыдлой судьбы:
“ не могу…
… не могу…”
Кто замедлит свой пристальный бег,
познающий пространство?
Какой ты пророк,
Ведь студёный и неубывающий снег –
“… не могу больше жить!..” —
Леденеет меж строк.
***
каких только иллюзий ни держись, —
обобранная тайнами,
воочью,
всё безутешней, иссякая, жизнь,
кошмарам обрекаемая ночью.
луною затенённое,
что – в ней
темно блазнится подсознанью, ибо
тень на стене, внезапная, страшней
отвесной
муки висельника, либо
метаний мавра?