Как будто приподнялся пьедестал,
как будто грохнула у самых ног граната,
и сам я будто изваяньем стал,
узрев живого — в двух шагах — солдата.

А он: “Не бойся, мне бы огонька...”
И я, считая на погоне лычки,
нашарил дробный шорох коробка,
подав сержанту горстевую спичку.

Он подмигнул: “Ты как в обиде вроде?
Насчет “не бойся” не бери всерьез...
Того, кто ночью к памятникам бродит,
не очень... в общем, с дуру сорвалось...”

И замолчал. Над чем-то над своим
наморщив думу. Над огнем священным
молчал и я. И мнилось несомненным:
мы — в унисон — натруженно молчим.

“Не смертен — кто? Кто, если не под Богом,
то — не под термоядерным мечом?
Чего ж мы суетимся — ни о чем —
в судьбы бомбоубежище убогом?

Чего мы делим — если не себя?
Вчерашним днем в дне предстоящем живы,
зачем мы тянем друг из друга жилы,
сук будущего в нынешнем рубя,

боясь самих себя — что пострашней
привычного вполглаза четвертьстраха —
перед возмездьем собственного краха
над прахом тусклых и бездарных дней...”

13
“Ну, будь здоров...” Армейский камуфляж
в подлеске растворился — будто не был.
А между тем пернатый абордаж
атаковал светлеющее небо.

Изнемогала и дробилась мгла
над кольцевой исчадной автотрассой..
Жизнь хмурилась ненастно. Но была —
для всех, кто жил, и дай Бог, не напрасно..

Я брел домой. Точнее, на работу —
не знающую премий и зарплат.
Кому забава, а кому охота —
что пуще, чем обязанный обряд.

Та самая охота вдохновенья,
что — как угарным легким кислород,
который в первозданности творенья —
в природе — только разум создает...

14
Торосы туч круша,
слепя астральной плазмой,
огромный низкий шар,
восстав вселенской язвой,
в рассветной пелене
прожег дыру с востока,

в зловещей вышине
вулканным дыбясь током.
И сквозь ненастный хлип
так жутко было — солнце,
как тот кромешный гриб,
что ядерным зовется,
или как та дыра
душевной преисподни,
где “завтра” из “вчера”
уставилось в “сегодня”.
Но ветер не дремал,
работал мирный ветер.
Лазурный рос навал,
в предгорном нежась свете.
И стал астральный шар
уютным и высоким.
И вспомнила душа
мир — не таким жестоким...

15
Травинки хрупкой камнебдробный рост,
пернатой трели трудная забава, —
все говорит: мир, как дыханье, прост,
рожденный прав, и нет священней права.

И хочется смеяться и любить,
и чтобы все — любило и смеялось.
Как мало нужно для того, чтоб жить,
как много надо, чтоб постигнуть малость.

И — просто жить. Планетой головы
промчав по предначертанной орбите.
Постичь отвагу птахи и травы,
и хрупкость всех небесных перекрытий.

Светить и греть. Без масок и прикрас.
Как занебесья солнечное сердце.
И в полный рост грядущий встретить час —
с доверчивым бесстрашием младенца...

16
Нет-нет, еще не ахнула пора —
вперед ногами. Сила жизни — с нами.
Еще достанет хватки у пера
не сверзить предназначенное знамя.

Еще я свой для кровного труда,
за все земле и небу благодарный.
Сияй, моя насущная звезда,
над большаком обочины полярной.

Благослови хотя бы шевельнуть
оглохшие эпохи перепонки
и подобру навеки прикорнуть
от магистральных мерзостей в сторонке.

Бессмысленно. Бездарно. Безысходно.
И полбеды — когда бы только мне.
Сам воздух безнадегой всенародной
отравлен в замордованной стране.

Но в благовестно-кротком безобидье,
лепясь душой к началу всех начал,