С чего я, вспомнив вкус вода и хлеба,
сникаю под старушечьим перстом,
что осеняет с кротостью подслепой
фантомный всполох призрачным крестом?..

8
Когда сиренно-траурные марши
над скорбною процессией плывут,
с каким-то отрешенным бесшабашьем
свой прах плывущий вижу наяву.

Судьбой крученой ревностно ученый,
рулетки русской не чурался я
и не по слухам ужас обреченный
пытал почти за гранью бытия.

Под скорбно-суеверные сирены
не то чтоб я могилы не боюсь, —
с какой-то безысходностью смиренной
совсем иной я жутью леденюсь.

И — на отшибе от рядов калашных
и суетно-ранжирной мельтешни —
под трубы ритуальные мне странно
за все бездарно прожитые дни...

9
Человека хоронят.
Медь оркестра в оплаченном плаче.
Для опочившего этот плач ничего не значит.
Ему что припарки ритуальная суетность близких,
их треволненья о камне иль обелиске.

Ему все одно — что лафет, что угрюмые плечи.
Ему наплевать — на казенно-лукавые речи.
Ему все равно — что огонь, что мясорубка земная.
Ему все едино — не чуя, не помня, не зная.

Человека хоронят. Ему ничего не надо.
Ни надгробного мрамора, ни золоченой ограды.
Он плывет в никогда,
к остающимся бескорыстный.
Человека хоронят. Но был ли живым он при жизни?

10
Философ, доморощенный Сократ,
забыв про главный постулат Сократа,
витийствовал. И явно невпопад
я брякнул: “Где сортир у вас, ребята?..”

Опять занес уездной скуки бес
в клубок образованщины рептильной...
Я выпал в ночь, не зря ни зги окрест.
В мозгу морзянил зуммер рефлективный:

“Зенона транснедвижимой стрелой
пронзенная на скоростях Эйнштейна
все та же мысль — над бренностью земной —
и беспощадно, и благоговейно —

внимающая правде муравья
и правоте беременной тигрицы,
корпящая над сутью бытия

под крышей неба, храма иль темницы...

О, сколько правд взошло на эшафот!
О, сколько лжи изрублено на тронах!..
Обороняясь, “завтра” в бой идет,
“вчера” — в атаке — держит оборону...

Жив Прометей, прикованный к скале,
бессмертен Зевс в непогрешимой тоге...
О, сколько правд — на небе и в земле!
И эта правда — истиннее многих...”

Так думал я, толкаясь никуда,
тараня ветра штормовые шквалы
и темени мятущейся провалы.
И вдруг увидел: впереди — звезда.

11
Не острый сверк с простуженных небес
скользнул навстречу, тучи разрывая.
Гудел полночный пригородами лес,
лучилась в нем захлебность огневая,
и никаких не брезжило чудес.

Земная рукотворная звезда
сверлила мрак колеблющимся светом.
Я ненароком забредал сюда
весенним днем и на закатах лета,
но осенью и ночью — никогда.

Меж бронзовых полотнищ двух знамен —
под бликами поклонного свеченья —
на постаменте надпись — без имен...
Сминая сущей смуты завихренья,
объял меня всепланетарный стон:

“Земля от изуверств изнемогла —
суть злодеяний мыслящих исчадий.
На то ли Воля Высшая была?
И жизнь спасется в рукотворном аде?

Неужто все безумия ума
есть крестный смысл Праматери-природы?
К звездный свет таит людская тьма —
непостижимой данности в угоду?

Тогда пируй, в цари пролезший червь,
катастрофическою похотью — упейся!
Сожри себя, не ведая зачем,
творя последнее — священное? — злодейство.

12
Глобально-первородная вина
надсадила под самою грудиной,
как будто бы с похмелья не вина,
а что-то ахнул — вроде керосина.
И заспешил я выбить тошный клин
угарным клином душной сигареты,
ютясь, как беспризорный сукин сын,
в гранитном закоулке парапета.

Вещал восток о зарожденье дня —
сквозь обложную пасмурную смуту...
И голос вдруг из тьмы: “Не дашь огня?..”
И сам себя я потерял как будто.