По сравненью с небом и травой,
По сравненью с нежным коромыслом
Жизни и — любови ключевой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Очередь, прыжок с переворотом,
И таюсь, как полоз меж камней.
На две трети сжалась наша рота.
Стала ночь раз в тысячу длинней.
Под конец огонь пошёл стеною,
В грохоте и сполохе сплошном
Над горой, над ротой, надо мною
В трепетном сиянье неземном
Я увидел ангельскую роту —
Как они хотели нам помочь!
Но такую адову работу
Совершали духи в эту ночь,
Что не все осколки и заряды
Обезвредил ангельский десант.
Тут я понял что такое “надо”,
Понял я, что нет пути назад.
И когда дошло до рукопашной
В предрассветных сумерках сырых,
Над горами яростно и страшно
Разнеслось опять: “Аллах велик!”.
Прозвучало… Но Аллах не слышал
Иль не принял гневные слова.
Пасть дракона — вот она, всё ближе,
Всё огромней злобы голова.
Трупами усыпанные склоны,
Тёмная матёрая резня,
Судороги, хрип, мольбы и стоны…
Зацветай, кровавая стерня!
Навалилось туловище зверя
И смердит, и корчится от ран.
И кричит, оглохший как тетеря,
Наш, с пробитым лёгким, капитан.
Он кричит в эфир: “Прощай, Маруся!
Мы погибли, но и им — хана.
Скажете: навеки остаюся
Твой и только твой. Прощай, жена!”.
Капитан кричит: “Товарищ Трошев!
Весь огонь на нашу высоту!
Добивайте их! Всего хороше…”
Взрыв!.. переходящий в пустоту.
И полёт над белыми горами.
И объятья светоносных рук.
И зиянье боя в чёрной яме.
И — ни слёз,
                     ни горестей,
                                    ни мук…

III
Мне отец говорил: “Будешь ты пастухом,
Если русский язык не узнаешь как надо”.
И ещё говорил: “Нет ни гор и ни сада,
Где Голодная Степь. Не пробить кулаком
Кладку каменных глыб. А о чём и о ком
Я сегодня молчу — не для глупого стада”.
Он смотрел на ружье и на саблю свою,
Но не брал со стены ни того, ни другого.
“Ничего нет острей и убийственней слова.
Говорят, молчуны обитают в раю,
Дремлет в почве зерно, и сгорает полова,
Умный — скажет, а глупый — погибнет в бою”.
Я запомнил, я вырос, я русский язык
Постигал, как в горах перевалы и тропы,

Я узнал о морях и равнинах Европы,
Я к текучему мерному ямбу привык,
Русских женщин любил, города и сугробы,
Весь огромный, как нежная смерть, материк.
Только детское эхо корановых сур
Окликало меня из родного ущелья.
Я и сам понимал — мне не будет прощенья.
И во сне мне явился великий Мансур
И сказал о джихаде — огне очищенья:
“Будь свободен и прав, но не скучен и хмур!”.
Я вайнахом родился, вайнахом уйду.
На границе эпох мы одержим победу!
А иначе навеки исчезнем со свету,
И мой правнук не вспомнит к позору-стыду,
На каком языке и хадже, и поэту
Довелось окликать нашу боль и беду.
Покосилась и рухнула прежняя крепь.
Необузданным селем валы и плотины
Проломило. Потоки обломков и тины.
Опустела душа, как Голодная Степь.
Но из тьмы выступают седые вершины,
И незыблема вера, как горная цепь.
Мне Аллах помогал. Я был горд и силён.
Как тончайшая струйка кизячного дыма,
Надо мною цвела высоко и сладимо
Даль родимых холмов, вязь любимых имён.
Но одно, лишь одно драгоценное имя
Про себя повторял я, уйдя в батальон.
В круг сойдитесь!
Пусть на поминальных столах
Задымится баранина. Песня прольётся.
Не закрыть и орлу свет горячего солнца.
Только в честном бою помогает Аллах.
Кто свободен и прав — тот живёт и смеётся.
А пленённой душе — впору рабство и прах.
Мы врага победили! Но собственный грех
Угнездился и вырос в огромного зверя.
Все заветы веков оскверня и похеря,
Мы вдруг стали делить только власть и успех.
И отвесной скалою алчбы и неверья
Наши души гремят, словно полый орех.
Так, в угрюмом упрямстве, я вышел на бой.
Я забыл иль закрылся от слова Мансура.
Путь джихада хранит сокровенная сура:
Жер-тву-ешь ты в огне очищенья — собой!
Выжигаешь свой яд, как шайтана-гяура,
Служишь даже бродяге и твари любой.
Мы и сотни юнцов не смогли одолеть.
Как проклятье, как меч, как небесное пламя,
Их веселье и ярость цвели над телами.
И как будто звучала далёкая медь:
То ли звоном литавр, то ли колоколами
В облаках ликовала и плакала смерть.
И когда мы ворвались на ту высоту,
Нам казалось, что мёртвые встали и бьются.
Лишь один мне навстречу успел улыбнуться
И на спину упал, и ушёл за черту,
За которой и месть, и вражда остаются
Слабым звуком, огнём фонаря на свету.
Мир наполнился громом до дна своего!
А мгновение пело, снижаясь, как мина.
Я вдруг вспомнил жену,
                           дом
                                            и младшего сына.
Больше не было гнева,
                            всего ничего —
Лишь улыбка цвела на лице славянина...